— Что делать будем? — повторил князь Рустэм.
— Я не вернусь в Грозную, — отрезал Фёдор, — оставьте мне хлеба, что ли... ну и ещё каких харчей, сколько можете. И ещё... потерялся я, не понимаю, где нахожусь...
— А ты смелый парень, как я посмотрю! — усмехнулся Мадатов. — Благодари Гасана, он жизнь твою спас. Он да конь твой злобный. Когда мы нашли вас, Соколик твой от пары молодых волков отбивался, защищая тебя. Покусали его, но ничего, не страшно. Эх, забрёл ты в жуткие дебри. Слышишь рёв?
Фёдор прислушался. Действительно, где-то неподалёку шумела быстро текущая вода.
— Услышал? Это ревёт твой любимый Терек.
Гасан-ага помог Мадатову спешиться. Князь уселся рядом с казаком и курахским рыцарем на хвойной подстилке под пихтой.
— Подай воды и вина, черкашин! А ты, Гасан-ага, ступай, распорядись насчёт припасов для казака.
Так они остались с Мадатовым вдвоём.
— Где же твой спутник, Фёдор Туроверов? — спросил князь для начала.
— Пропал. Сгинул в зачумлённом Хан-Кале, — ответил Фёдор, настороженно посматривая на собеседника. — И я там побывал, ваше сиятельство, сдуру в Хан-Кале сунулся.
— Не смотри волком, казак. Я чумы не боюсь, сам не раз в таких местах бывал, — засмеялся Мадатов.
— Это они вон, опасливые... — он кивнул в сторону татарских рыцарей, с громким гоготом рассупонивавших седельные сумки. — Окурили и тебя, и коня твоего с головы до пят.
И он снова засмеялся.
Вечером, придя в себя, Фёдор осмотрел раны на плечах и ногах Соколика. Смазал их лечебным бальзамом, поданным ординарцем Мадатова Филькой. Утром, отдохнув, собрались разъезжаться всяк в свою сторону по делам службы. Тут-то Мадатов подозвал к себе Фёдора.
— Прощай, казак, — генерал склонился к Фёдору с седла. — Я распорядился: тебе дадут припасы в дорогу. И ещё: Гасан сам решил тебя сопровождать, со своими оруженосцами. Очень уж надо ему зачем-то в Коби попасть. Только зачем? Ума не приложу...
— А он что говорит?
— Именем Ярмула клянётся, как это у них принято, хочет дружескую услугу командующему оказать. Алексея Петровича лучшим из своих друзей почитает. Желает в спасении его жены участвовать. Я не могу отказать, не властен. А тут неподалёку, — князь махнул, унизанной перстнями десницей в сторону скалистой вершины. — Есть селение одно. Три хибары полуразрушенные, безлюдье, запустение. Но одна из хибар кабаком именуется. Хозяин сего кабака также лучшим другом Алексея Петровича себя почитает, и на всяком углу, и под всяким деревом о том благовестит. Лорс его имя. Может, слышал ты о нём? От этого места до лорсова кабака два дня пути. Дорога есть: не хороша и не плоха. Дожди прошли, может статься, и осыпалась где гора. Но вы с Гасаном люди ушлые — пройдёте. А теперь вот тебе мой строжайший приказ: оставаться в лорсовом кабаке не менее недели. Тёмная фигура этот Лорс. Хочется мне знать, чем промышляет сей верноподданный российского государя. Я Гасана предупредил: с того места, где Лорс обитает, вы пошлёте ко мне тайно одного из его оруженосцев с донесением. Понял ли задание, казак?
— Так точно, ваше сиятельство, понял.
— Ни к чему при наших сложных обстоятельствах чинами мериться. И не страдай, что Мажит-акинец тебя предал. Забудь тоску. А если встретишь — сразу убей. Не слушай оправданий.
* * *
И снова путь по усеянной мелкими камешками дороге, и снова нескончаемый лес, тонущий в белых клочьях тумана. К вечеру, когда невыносимая усталость пригибала головушку к шее коня, Фёдору начинало казаться, что не земную дорогу меряют копыта верного друга, что не из бурой, изрытой кротовыми ходами, тверди тянутся вверх стволы деревьев, а растут прямо на облаках и странствуют вместе с ними по небесным океанам. Чудилось Фёдору, будто Соколик ступает по облакам, взбираясь всё выше и выше, неся своего всадника через небесный лес. Будто там, с головокружительных высот, сможет он, простой казак Фёдор Туроверов, охватить одним лишь взглядом все земли: и бурный Каспий, и Итиль-реку, и невыразимая синева Чёрного моря откроется ему. И узрит он шапки Кавказа, не поднимая головы. Вершины Казбека и Эльбруса будут парить меж облаков под копытами его Соколика.
— Эй, казак! — паршивец Дауд снова ткнул его в бок ножнами. — Не спи, с коня упадёшь!
— Дак ты спой, Дауд, чтоб я не засыпал, — отвечал Фёдор, не оборачиваясь.
— Я только грустные песни знаю, — смеялся Дауд. — Весёлые петь не умею. Ты же сам вчера Али по уху ударил, за то, что песня его слишком печальна оказалась. А я не хочу быть битым.
— Пой, — мрачно повторил Фёдор.
И Дауд запел высоким, пронзительным голосом:
...Обнажил из ножен свою булатную горду
[11] И трижды ударил ею Турло сын Алхи,
И прошёл клинок с головы до ног...
— А дальше? — Фёдор обернулся. — Чует моё сердце, Дауд, что положил ты глаз на моего Волчка.
— Хорошая шашка, — подтвердил Дауд. — Лучше, чем твоя, казацкая. Но горду ты не любишь. Почему? Раз не любишь — продай. Скажи, что хочешь получить в обмен на любимое дитя мастера Гордали?
— Волчок не продаётся, — ответил казак.
— Ай, Фёдор, хороший ты человек, смелый и умный. Почему невесёлый? Или скучно тебе с нами? Почему? Речь нашу ты хорошо понимаешь и говоришь на нашем языке, как настоящий нахчи. Чем плохи мы тебе? Чем Али — дикий волк, хуже твоего Мажита? Забудь про учёного святошу, сгинул он, сгнил от чумы.
— Заткнись, — буркнул Фёдор.
Они двигались шагом, один вослед другому. Впереди Фёдор, следом за ним Дауд — болтун и весельчак. Сверкающий шлем рыцаря он приторочил к седлу и нацепил на голову войлочную шапку. Нагрудник и наплечники лат Дауда сделались матовыми от обильной росы. Круглый щит он перекинул за спину. Шашка его, в украшенных затейливым орнаментов ножнах, всегда лежала поперёк седла. Во все время их путешествия бравый Дауд никогда не снимал правой ладони с её костяной рукояти. Воины Кураха зачастую даже на ночь не освобождались от доспехов. Чеканный металл лат сросся с их телами, словно рождены они были уже в кольчугах и с острой пикой в руках. Устраиваясь на ночлег, Дауд неизменно укладывал шашку рядом с собой, заботливо прикрывал буркой, будто опасаясь, что верная его подруга продрогнет в ночи от сырости и холодного ветра.
— Мы в походе, — говорил Фёдору суровый Али — дикий волк. — Враг начал на нас охоту и лютая смерть у него вместо цепного пса.
Али не признавал лат и в отличие от Гасана-аги и Дауда брил голову. Поверх кольчуги и бешмета он носил длинную, до пят, бурку, сшитую из волчьих шкур. От сырости и ветров бритую его голову защищала волчья же шапка. Вооружение его состояло из огромного лука, пращи и короткой пики для ближнего боя. Али был стар. Гасан-ага величал его лучшим другом своего деда. Загорелое дочерна и иссечённое сабельными шрамами лицо его не несло печати возраста. Только иссиня-белая борода свидетельствовала о давности даты рождения телохранителя Гасана-аги. Али — дикий волк неизменно следовал след в след за хозяином с огромным луком наготове. Конь Али, по кличке Маймун
[12], мохнатый, пегий и коротконогий, мог бы стать посмешищем для джигита, если бы не его изумляющая резвость и обезьянья ловкость. Фёдору довелось убедиться в этом, когда, заметив на голом склоне горы зазевавшего зайца, Али с места пустил нелепого конька в галоп. Под улюлюканье Дауда они наблюдали, как пёстрая фигурка Маймуна носилась вверх и вниз по крутому склону. Время от времени Маймун совершал головокружительные прыжки, одним махом преодолевая неглубокие расщелины между скальными выступами. Али — дикий волк, подстрелил зайца первой же стрелой. Фёдор не смог разглядеть её полёта, лишь услышал, как тренькнула тетива, как вскрикнул подстреленный заяц.
