В апреле 1944 года тридцатитрехлетняя Мария, мать Оксаны, поняла, что с ней случилось это второе чудо. Нет, не второе — двадцатое, сотое! А самое первое было давно, в другой жизни, аж до войны, в 1928 году.
Тогда, накануне голодомора, в украинском хуторе Горбовка, что под Полтавой, Мария родила Оксану. Она родила ее чудом и на два месяца раньше срока — просто скинула, когда топтала кизяк, — крошечную, весом меньше двух килограммов. Но — живую! И почти тут же в их судьбу вмешался Иосиф Сталин, которого Мария не знала — он жил где-то далеко-далеко, в России, в Москве. Да, это просто удивительно, как один человек откуда-то издали, из какого-то Кремля, может изменять жизнь людей, которых он не знает, никогда не видел и не увидит. В 1928 году Сталин приказал «ликвидировать как класс» всех так называемых кулаков — зажиточных крестьян, имевших свое собственное хозяйство. И буквально через два месяца после рождения Оксаны к ним на хутор ворвались вооруженные энкавэдэшники. Они разбили иконы, вычистили все домашние запасы еды и два погреба с продуктами, разгромили и хлев, и курятник, забрали весь инвентарь вплоть до последней косы и реквизировали всю живность — трех лошадей, двух коров, свиноматку с поросятами и даже петуха с курами и цыплятами. А мужа Марии, двадцатишестилетнего Васыля, вместе с его пятидесятипятилетним отцом раздели до исподнего и пехом погнали в Полтаву, в пересыльную тюрьму — тогда, в 1928-м, Сталин, еще не войдя во вкус Большого Террора, «скромно» приказал отправить в трудовые лагеря «всего» 60 000 кулаков. Изъятую у них пшеницу он продавал за рубеж, а на полученную валюту закупал американские грузовики и другую технику для индустриализации — строительства Днепрогэса, Сибирской железной дороги и прочих «сталинских строек», возводимых трудом арестованных. Эту трудовую армию зэков и должны были пополнить раскулаченные горбовские хуторяне. Только не довели их до Полтавского пересыльного пункта — ночью тридцать шесть арестантов разоружили охрану и рванули в лес. Но утром были окружены энкавэдэшниками и гэпэушниками и расстреляны.
Так по воле Сталина новорожденная Оксана лишилась отца и деда. А Марию с дочкой и сорокапятилетней свекровью уплотнили, к ним на хутор подселили две семьи многодетных бедняков-колхозников. И теперь у них во дворе вместо кур, гусей и поросят копошились в пыли и грязи семеро малышей с распухшими от голода животами. А их отцы не столько работали в колхозе, сколько воровали с полей свеклу да капусту и гнали из ворованной свеклы самогон, а потом спьяну лезли под юбки к Марии и к ее свекрови. Поначалу Мария и бабушка Оксаны отбивались от недолюдков, как могли, но в конце концов один из них все-таки справился с отощавшей свекровью, завалил ее в сарае, а когда сделал свое дело и встал, женщина уже не дышала. Но он и от этого не протрезвел, а зашел в комнату к Марии, которая, трясясь от страха, сидела с ребенком, и сказал:
— Пиди у сарай. Здається, заеб я твою свекру. Чо зэньки лупішь? Чи не будеш давати, і тебе заебэм з кумом на пару.
Убедившись, что свекровь мертва, Мария схватила крошку Оксану, привязала хустиной себе за спину и ушла с горбовского хутора в Полтаву, к своей матери. Хотя от Горбовки до Полтавы аж шестьдесят километров, но идти по дороге Мария боялась, лесами обогнула Жарки, Санжары и Зачепиловку и — босая — шла до Полтавы трое суток. Питалась июньскими лесными ягодами, кореньями и мхом. Голодная Оксана скулила за спиной, а когда Мария совала ей в рот свои тощие сиси, дочка сначала жадно сосала и даже больно щемила их беззубыми деснами, а потом принималась плакать — сиси были пусты. Голыми руками Мария выкапывала коренья репейника и крапивы, мыла их в лесном ручье, жевала до мякоти, но не глотала, а эту жеваную, со своей слюной, мякоть совала дочке в рот. Оксанка удивленно смотрела на мать круглыми, как пуговки, глазками, но все же сосала и так засыпала. Мария снова заворачивала ее в застиранную хустину, через плечи завязывала концы крест-накрест на груди и по лесным тропинкам шла дальше. Сквозь редкий подлесок ей открывалась горестная картина. Всего три года назад, когда на собственной бричке, запряженной фыркающей молодой кобылой, Васыль вез ее, пятнадцатилетнюю невесту, из Полтавы на свой горбовский хутор, они ехали мимо бескрайних урожайных полей — золотая, высокая и готовая к жатве пшеница, чубатая и мощная, ростом в три метра, кукуруза, желтые и тяжелые от спелых семечек головы подсолнечника. Красивые, крашенные белой с синевой известью хаты с соломенными и камышовыми крышами и зелеными ставнями стояли живописными хуторами в тени высоких серебристых тополей, яблоневых и вишневых садов. Густыми ветвями деревья пышно выпирали над тынами, а над всем этим кипеньем жирного полтавского чернозема деловито гудели медоносные пчелы. На холмах высились церкви с зелеными или даже золотыми куполами. А когда молодожены въезжали в малые и большие села, Васыль то и дело натягивал поводья — неторопливые семьи тяжелых гусей и уток, тучные свиноматки с поросятами, сварливые куры и индюшки с индюшатами, словно наглые цыгане с цыганятами, перегораживали дорогу.
Но теперь ничего этого не было и в помине — кому это все мешало? В обнищавших деревнях возле облупившихся и давно некрашенных хат не было ни сараев, ни амбаров, ни хлевов, их снесли на стройматериалы для колхозных построек. Церкви или порушили, или превратили в загаженные склады колхозного инвентаря. В полях чахлую пшеницу забивает бурьян и хмель. Хутора, которые раньше утопали в садах, либо заколочены угнанными в Сибирь раскулаченными, либо заселены ледащими колхозниками, которые и не думают содержать их в прежнем виде, поскольку ухоженность и достаток— это первый признак возврата к кулачеству. Гордая нищета — визитная карточка новой советской власти…
Чтобы добраться до полтавской окраины, на крутой обрыв Лавчанского Пруда, где мать Марии, Фрося, бобылихой жила в хате-мазанке (в 1915 году ее муж, отец Марии, погиб под Горлицей на войне с Германией и Австро-Венгрией), нужно было пересечь полгорода с юга на северо-запад. Но Мария не решилась идти днем по центральным улицам, а дождалась темноты и пошла через город поздним вечером, почти ночью. Ночной город поразил ее. Несмотря на продразверстку и голод в сельских районах, на центральной улице (теперь она называлась Жовтнева или Октябрьская) почти во всех кирпичных домах окна горели электрическими огнями, в ресторанах звучала музыка, в кинотеатре у круглого Корпусного сада висела цветная афиша фильма «Обломок империи», а из сада так остро пахло сиренью, что Оксана, спавшая за спиной у Марии, расчихалась во сне. Тут навстречу Марии гулко зацокали по брусчатке два конных всадника, и Мария спешно свернула в первый же переулок.
Всадники, однако, тут же догнали ее.
— Стой! Куды идешь?
И две фыркающие лошадиные морды ткнулись в лицо.
Но Мария двумя руками отважно погладила потные лошадиные лбы. И усмехнулась:
— Домой, куда ж ище с дитем-то?
Старший чубатый всадник блеснул зубами под рыжими усами и подтянул поводья:
— Тпрр!.. А дэ живэш?
— На Прудах. Лавчанский тупик.
— А чому ночью с дитем шастаешь?
— Так до дохтора ее носила. Поносит она. Хошь понюхать?
