Однажды она спросила, верю ли я в то, что Дьявол придет на землю и что земная женщина забеременеет от него, а потом появится на свет сын Сатаны, рождение которого станет предвестием апокалипсиса.
«Конечно, верю, любовь моя. Разве дьявол может не верить в себя самого? И, кажется, я уже даже нашел для себя подходящую земную женщину», – ответил я ей тогда.
Идиот, знал бы я, как тонок лед ее психики. И таких разговоров она затевала множество, но я был слеп и глух. Сходи с ума, дорогая! А я подыграю тебе на гитаре!
«Любимый, ведь Бог пошлет на землю Архангела Камаэля, который изберет себе жену и родит второго Мессию? Ведь мой Властелин этого так не оставит? Ведь он устроит охоту на беременную Богородицу? Ведь правда, что тот, чье копье поразит ее, заслужит вечную жизнь у его Трона? Я хочу, чтобы это было мое копье!»
Лилиан страдала от редкой формы шизофрении, но я не знал об этом и не догадывался. Разве человек безумен, когда безумны все вокруг? Безумие становится вариантом нормы. А пока есть музыка, секс и выпивка, можно вообще забыть о том, что ты обладаешь извилинами.
В Кейптауне той зимой как раз проходил фест групп нашего стиля, и мы уехали туда на месяц. Там же поженились, и я купил этот дом в Саймонстауне, где планировал однажды осесть вдали от шума, гама и дотошных журналистов. Убежище на краю земли, среди райской природы, что может быть лучше…
А потом Лилиан сообщила, что беременна. Я был потрясен. Если бы она заявила, что больна СПИДом, вряд ли бы я испугался сильнее. Она клялась мне, что предохраняется, потому что заводить ребенка при том образе жизни, какой мы вели, – это было как бросать горящие окурки в бочку с бензином и надеяться, что не рванет. Алкоголь и сигареты куда ни шло – но наркотики! Я настаивал на аборте. Пытался убедить ее, что если нам нужен ребенок, то следует завязать и подойти к этому серьезно. Но она и слушать не хотела. «Ведь это он, твой сын, Самаэль, который взойдет на Престол!» Пф-ф… И я сдался. Чужое безумие заразно. А я ко всему прочему еще и любил ее… Чуть не рехнулся, когда мы приехали на ультразвуковой и биохимический скрининг. Врач заключил, что плод развивается абсолютно нормально. Нет никаких отклонений, и вообще, такую чудную девочку еще поискать…
После этого обследования меня попустило настолько, что я вдруг понял, что счастлив. Рванул покупать самые крутые игрушки и все эти крохотные платья, завязал с наркотиками, снова достал из ящика нотную бумагу. Меня перло, меня носило в метре над землей. Песни сыпались из меня, как чертовы симфонии из чертова Моцарта. Я все меньше зависал с бандой и все чаще приходил в бешенство, когда кто-то из них оказывался под кайфом перед очередным концертом.
С глаз спала пелена, и я вдруг увидел, в каком все плачевном состоянии: репертуар – дерьмо, Митч совсем сдал и уже не поет, а просто надрывает связки, нет взаимодействия, нет драйва. Есть только кучка идиотов, разменявших свой талант на ширялово и шлюх. Судьба группы начала тревожить меня не меньше судьбы ребенка. Спящая красавица очнулась от наркотического сна и поняла, что пора наводить порядок в королевстве.
Сатанинская тематика вдруг показалась мне страшно тесной и исчерпавшей себя. Ну разгромили сцену, ну, залили все бутафорской кровью, ну, спели хором «Ave Satani», и что дальше? Скука. На одной театральщине далеко не уедешь. Нам требовалась музыка, много музыки! – и такой, чтобы догорающий костер под названием «Кости Христа» вспыхнул с новой силой. Мне нужно было закатывать рукава и приступать к работе. Отстраивать новое королевство для своей маленькой принцессы…
Но Лилиан восприняла предложение о смене репертуара и имиджа в штыки. И это еще мягко сказано. У нее случился такой нервный срыв, что ее забрали на пару дней в больницу. И вот, пока ее не было, Митч перебрал со своей дурью и отправился на небеса вслед за Джаредом. И это стало последней соломинкой, сломавшей спину верблюду.
Я сказал группе: или мы прекращаем дергать дьявола за усы и творить все это дерьмо, или я сваливаю. Сказал, что хочу снова делать потрясную музыку, а не потрясно заблевывать сцену. Что не хочу закончить так же, как Джаред и Митч.
Но парни не восприняли мои намерения всерьез: мало ли какая на меня дурь нашла, не впервой, мол. И тогда я поехал в тату-салон и переделал татуировку у себя на спине: печать Бафомета свели лазером, а поверх нее начали набивать контуры ангела. Потом я собрал в кучу весь наш сатанинский реквизит – все эти черные свечи, перевернутые распятия, черепа – и поджег его к чертовой матери. Вместе с фургоном…
Вот в этот затянутый дымом хаос и вернулась из больницы Лилиан. Она увидела мою новую татуировку, пылающий фургон, в котором горело все наше стремное добро, включая ее «Сатанинскую библию», и… что-то в ее голове сломалось окончательно.
Она начала кричать, безумно, жутко, развернулась и побежала. Я догнал ее, схватил за руку, но она словно не узнавала меня: смотрела полными ужаса глазами, визжала и пыталась вырваться. Это был не просто срыв из-за сожженной «Библии», что-то совсем другое. А после она впала в какое-то вегетативное состояние, когда человек больше похож на растение: не говорит, не реагирует ни на что, не может дать ответ на простой вопрос. Просто лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок.
Ее вывели из этого состояния в больнице, но в ее глазах все равно отражался ужас, когда она меня видела. Она отказывалась говорить со мной, боялась оставаться со мной наедине. Она словно прозрела и наконец увидела во мне того, кто в день знакомства чуть не убил ее.
Если бы знал, что сожженная книжонка приведет к таким последствиям, я бы к ней не посмел прикоснуться. Но было поздно раскаиваться. Я тешил себя надеждой, что рано или поздно все наладится, лишь бы дочь родилась в срок, не раньше. Лишь бы состояние матери не отразилось на ни в чем не повинном ребенке…
Тринадцатого декабря – теперь это мой самый невыносимый день года, когда я обычно напиваюсь до звездочек, – я забрал Лилиан из больницы и привез домой. Мне предлагали оставить ее в клинике, но я посчитал, что дома, в привычной обстановке, она быстрее придет в себя. Она была тихой и вялой. К еде не прикоснулась. Потом сказала, что хочет побыть одна и что мое присутствие ее угнетает.
«Угнетает? – сорвался я. – А что изменилось, Лилиан?! Вот он я – такой же, каким и был всегда! Если все дело в той гребаной книжонке, то я сожалею, о'кей? Куплю тебе новую! Господи! Только пусть все станет так, как было! Совсем скоро у нас родится наш ангел, и…»
И вот тогда ее понесло.
И вот тогда я увидел, насколько плохи наши дела…
«Как ты смеешь называть книжонкой Книгу всей моей жизни?! Как смеешь упоминать имя Бога в нашем доме? И какой такой ангел у нас родится?! Я не хочу рожать ангела, потому что он убьет меня!» Она начала кричать, что я обманул ее. Что никакой я не Самаэль. Что если бы ему на спине нарисовали ангела, то Самаэль бы тут же обратился в пепел. А я не кто иной, как Камаэль – страж ворот Эдема, палач Бога, который решил убить двух птиц одним камнем: и Мессию родить, и у Люцифера его невесту отбить. Кричала, что этот ребенок убивает ее, потому что он – ангельское отродье, а она – порождение Тьмы. Что он разъедает ее изнутри, как кислота, обжигает, как раскаленное пушечное ядро. И еще такие дикости, от которых у меня волосы на голове зашевелились. Я выбежал из комнаты всего на минуту, чтоб взять телефон и вызвать девять-один-один, – а когда вернулся, то обнаружил ее бьющуюся в конвульсиях на полу, с ножом в животе…
