Там ее и нашли сотрудники службы безопасности.
Желание убить.
Стоянки… фобия.
Она выросла и теперь регулярно теряет тачку на разных стоянках.
Сегодня она теряет на одном из этих проклятых мест свою любовь.
Черная кровь медленно вытекала из раны. Темное пятно расплывалось по светло-кофейному сиденью «рено твинго». Лицо Тимо, его руки и шея стремительно теряли краски, становясь мертвенно-бледными.
Она нежным, успокаивающим движением гладила его по ноге. Пассажирское сиденье было откинуто, и Тимо лежал, пристегнутый ремнем. Случайные заблудившиеся покупатели увидеть его не могли, а если кто-нибудь вдруг поворачивал голову и вглядывался – машинально или из природного любопытства, – то видел мирно беседующую пару.
Губы Тимо двигались, дрожали, так что казалось, что человек произносит слова.
Вообще-то он и правда пытался, но ей удавалось разобрать только отдельные звуки, один-другой слог из трех, десяти. Тимо вздохнул, произнес что-то нечленораздельное и умолк.
Она улыбнулась в ответ и стала гладить его по груди. Тимо всегда был красавчиком. В те дни, когда он свободно ходил по улицам, до «события», девушки оборачивались ему вслед.
Что он пытается сказать?
Хочет пожаловаться на боль?
Поделиться страхом?
Проститься?
– Ты должен жить, Тимо. Слышишь меня? Должен жить…
Она старалась говорить тихо, четко произнося каждый слог, чтобы Тимо попробовал ответить так же.
Его губы лишь дрогнули.
– Ты должен жить, любимый. Ради нашего сына! Ты знаешь, что мне придется уйти и ты останешься один. Продержись несколько минут, потом я вызову «скорую», скажу, где стоит машина, они приедут и спасут тебя. Полежишь несколько недель в больнице, получишь срок, отсидишь и выйдешь – молодым! Твой сын немножко подрастет. Вы встретитесь, и мы снова будем вместе. Ты должен жить – ради нас!
Она не умолкала – уговаривала, заклинала, не сводя глаз со светящихся цифр на приборной доске.
14:13.
Тимо произнес какое-то слово, одно, судорожно сглотнул кровавую слюну, но она не смогла разобрать.
Что он сказал?
Люблю?
Пока?
Прощай?
Она прижалась губами к его губам. Сухим. Растрескавшимся. Под зеркалом раскачивалась елочка-отдушка, аромат ванили смешивался с запахом табака, но перебить его не мог.
Елочка напомнила ей о рисунке, спрятанном в альбоме сына.
Этот листок – единственное связующее звено между ними.
Все сделано. Запрограммировано. Остается надеяться на удачу…
Она убедилась, что Тимо не упадет, что ему удобно – насколько это возможно – на пассажирском сиденье, и опустила жалюзи: никто не должен его заметить.
Тимо может справиться. Тимо справится. Он держался много месяцев с того проклятого дня, когда сволочной доктор нарушил гребаную клятву Гиппократа и навредил ему. Тимо сумеет потерпеть еще несколько часов, всего несколько часов.
Желание-жить.
Она вышла из машины, послав Тимо прощальную улыбку. Глаза ее любимого снова закрылись, губы беззвучно дрожали.
Ее качнуло, она оперлась рукой о бампер и заплакала. Часы на запястье напоминали размокший блин с картины Дали.
14:23.
Автоматическая дверь в дальнем конце стоянки открывалась и закрывалась, пропуская людей.
Пора.
57
Дед в изумлении застыл перед провалом.
Пятьсот шестьдесят метров!
Все вокруг выглядело заброшенным. Он определенно потерялся. Старые карты навигатора не учитывали последних перемен в Потиньи, снесенных промышленных зон, улиц, проложенных на месте исчезнувших заводов, пустующих шахтерских поселков, заброшенных кирпичных зданий. Мороз по коже, как при встрече с призраком. Лейтенант выехал из поселка и вышел из машины, решив прогуляться перед возвращением на заваленную строительным мусором стоянку.
Он искал улицу Грызунов. Когда все шахтеры умрут, дома там тоже снесут и посадят на их месте яблоневый сад, в котором будут пастись коровы. Чтобы окончательно стереть с лица земли эту аномалию.
На севере страны находятся шахты, пирамидальные терриконы и красные дома на тенистых улицах, а в Нормандии – фермы, голубятни и колодцы в каждом дворе. В любом месте пейзаж меняется под влиянием коллективного воображения. Северянам ближе Золя, нормандцам – Флобер и Мопассан. Этакие пластические операции, которые люди проводят местам своего обитания. Ну раз уж нельзя изменить женщину, с которой спишь, почему бы не изменить спальню… Этот способ борьбы с быстротекущим временем не лучше и не хуже других и к тому же позволяет избавиться от всего самого уродливого, что было в прошлом.
Дед любил менять мир – в одиночку, у себя в голове, чтобы никто не мог возразить или поспорить.
Даже навигатор с медоточивым голосом, который посылал его на несуществующие улицы и приказывал «немедленно повернуть назад».
Идиотка!
Вообще-то лейтенант Паделу напрасно возводил напраслину на своего GPS-поводыря – он не слишком внимательно слушал указания, потому что просматривал сообщения Марианны: рисунки Малона и все те же реперные точки.
Корабль.
Лес, ракета.
Замок с четырьмя башнями.
В приписке майора сквозило все больше нетерпения.
Проклятье, Дед, ты живешь в устье больше 50 лет, так включи мозг и выдай идею!
Хорошенькое дело…
Пусть рисунками мальчишки занимаются его коллеги в Гавре, их там пятнадцать человек. Каждый должен делать свою часть работы. Расследование – коллективный труд, а лейтенант Паделу был одиночкой вроде частного сыщика. Он решил, что может позволить себе эту роскошь – до отставки всего несколько месяцев! – и напрямую связался со стажером Люкой Маруэттом, «озадачил» его и теперь бомбардировал вопросами. Он должен иметь максимум сведений к моменту, когда наконец попадет на гребаную улицу Грызунов, в квартал, где родились Тимо, Илона, Сирил и Алексис. Они выросли, а шахты закрылись. Эти четверо уподобились детям войны: родную деревню разбомбили, они играют в развалинах, и их смех заглушает стенания стариков. Так вели себя дети в Орадуре и Хиросиме, не ведавшие, что творят, когда резвятся «на костях».
Сейчас он стоял на краю могилы глубиной в пятьсот шестьдесят метров, куда сбросили сто лет местной истории.
Лейтенант вышел из машины, прочел текст на табличке и наклонился взглянуть. Колодец д’Эзи был последним материальным свидетельством шахтерской деятельности в деревне. Ствол пяти метров в диаметре и практически без дна, а над ним что-то вроде бетонного блокгауза тридцатиметровой высоты – башенный копер
[81]. До конца 1980-х, пока шла добыча руды, здесь размещались подъемные установки. Теперь башня смотрела на мир подслеповатыми глазами бойниц с выбитыми стеклами.
