— А последнее?
— Меньше часа.
В комнате повисло молчание. Мне не хотелось верить Салливану. Но уже через секунду я побелел от гнева.
— Почему ты сразу мне не сказал?! — заорал я и стукнул кулаком по столику.
Салливан устало вздохнул и потер себе веки.
— Потому что тебе бы это не помогло, Артур. Ты бы только еще больше психовал.
Я схватил со стола билеты и выскочил из парикмахерской.
Кошмар продолжался.
3
Школа Бена — начальная — находилась на углу Грин-стрит и Вашингтон-плейс, в кирпичном доме по соседству со зданием Нью-Йоркского университета.
Прислонившись к стене напротив выхода, я смотрел на выбегающих с шумом и смехом ребятишек. Сопляки, которым и десяти не исполнилось, уже вели себя как подростки. Девчонки подражали в одежде взрослым женщинам, мальчуганы изображали лихих парней.
Я разглядел в толпе Бенжамина и едва узнал его. Он здорово вырос, и мне это показалось странным. Вместо светлых кудряшек у него теперь были длинные волосы. Он был в темных джинсах, дутой куртке с меховым воротником и «стэн Смитах», какие и я носил в его возрасте.
— А почему ты пришел за мной? — спросил сын, раскладывая самокат.
— А ты что, не рад? — рассмеялся я, подхватив его.
Сын освободился из моих объятий и покатил на самокате в сторону парка.
— Сегодня гуляем по-мужски, — сообщил я, шагая за ним следом. — У меня два билета, посмотрим, как играет «Кникс».
— Не хочу, — заявил Бен. — Мне баскетбол не нравится, — и прибавил скорость.
— Ничего! А мы все-таки сходим! — крикнул я ему вслед.
Пока я проиграл…
Но я не знал, что ждет меня впереди. На протяжении всего матча в Мэдисон-сквер-гарден мой сын так и не снизошел до меня. Смотрел, как на чужого, избегал моих взглядов, односложно отвечал на вопросы.
Я был отсутствующим папашей и сегодня платил по счетам. В глубине души я понимал Бена. Даже в те редкие дни, когда я появлялся, я был так подавлен, так озабочен, что никогда не занимался сыном целиком и полностью. Какая-то моя часть всегда отсутствовала: я не мог не думать о своем скором исчезновении, мысли об этом преследовали меня постоянно. У меня никогда не находилось времени — не было у меня его, не было! — чему-то научить своего сына. Никаких основ, никакой системы ценностей, никаких правил по преодолению препятствий. Но что я мог ему преподать? От своего отца я получил в наследство только опасливый взгляд на мир, а собственное мое существование свелось к непрестанному блужданию по лабиринту времени.
Нью-Йорк победил Кливленд со счетом 120:103. Несмотря на холодную погоду, Бенжамин настоял, чтобы мы возвращались пешком. Мы дошли до дома, я взглянул на часы и предложил:
— Если хочешь, можем пойти и поужинать роллами с лобстером?
Бен поднял на меня хорошенькое личико и посмотрел взглядом, какого я никогда в жизни не видел у своего сына. В его глазах мерцал опасный тревожный огонек.
— А знаешь, чего мне по-настоящему хочется?
Я ждал худшего и услышал худшее. Бенжамин открыл рот, и вот что он произнес с напором и страстью:
— Чтобы ты никогда не возвращался! Чтобы навсегда исчез из нашей жизни!
Помолчал и добавил уже гораздо спокойнее:
— Оставь нас в покое. Забудь. Перестань вредить маме. Ты только и можешь, что всем вредить.
Каждое слово сына кинжалом врезалось в мое сердце и ранило его.
— Ты не справедлив ко мне, Бен. Ты же знаешь, что это не моя вина…
— Твоя, не твоя, какая разница! Плевать мне на вину и не вину! Тебя нет, этим все сказано! Я скажу тебе другое: мама не хочет, чтобы у Софии была такая же травма, и не говорит ей, что ты ее отец. Но ты! Ты даже не заметил, что она никогда не называет тебя папой!
Сын был прав по всем статьям, и это было невыносимо.
— Выслушай меня, Бен. Я знаю, тебе сейчас трудно живется, ты многого не можешь понять, но, поверь, так будет не всегда. Потерпи еще три года, и все войдет в норму.
— Нет.
— Что — нет?
По щекам Бена текли слезы. Я прижал к себе своего мальчика.
— Через три года мы с Софией умрем, — прошептал он мне на ухо.
— Да нет! Что ты такое говоришь, сыночек? С чего ты взял?
— Салливан сказал…
Как же я разозлился! Но кое-как справился, подхватил сына на руки и отправился с ним в «Ойстер-бар». В ресторане почти никого не было. Мы уселись за небольшой столик в глубине зала, я заказал два сэндвича и две колы.
— А теперь рассказывай, что именно сказал тебе Салливан!
Бен вытер глаза, отпил глоток колы и, всхлипывая, принялся рассказывать:
— Вот уже несколько месяцев дедушке нездоровится. Он кашляет, много пьет. Как-то вечером мама пекла блинчики и попросила отнести дедушке тоже. Я пошел к нему, постучался, но он мне не открыл. Я хотел уйти, но увидел, что дверь не заперта. Открыл, вошел, дедушка был совсем пьяный и спал в гостиной на полу.
— Когда это было?
Бен поднял глаза к потолку, вспоминая.
— Месяца три назад, — сказал он. — Я помог ему подняться. От него сильно пахло виски. Я немного посидел с ним, спросил, зачем он столько пьет. Он сказал, чтобы не бояться. Я спросил, чего он боится? И тогда он рассказал мне свою историю. И сказал, что с тобой будет то же самое. Утром, в день твоего последнего появления, все исчезнет. Когда ты вернешься, мама тебя не узнает, а нас с Софией не будет больше на свете.
Я вытер мокрые щеки Бена бумажной салфеткой и попытался его успокоить:
— Мало ли что случилось с Салливаном! Совсем необязательно, чтобы то же самое случилось с нами!
— Почему?
— Потому что мы любим друг друга. Потому что мы вчетвером — семья. Клан Костелло. Знаешь, как сказал Шекспир? «Любовь ползет, когда идти не может». Что, по-твоему, это значит?
— Что любовь сильнее всего?
— Именно. Поэтому тебе нечего бояться.
Несколько мгновений действовала магия Шекспира, затем реальность снова вступила в свои права.
— Ты думаешь, мама тебя еще любит? — спросил Бен, отправляя в рот кусочек жареной картошки. — Я-то думаю, что теперь она любит этого типа, Николаса.
Новый удар, но я его выдержал и спросил:
— Николаса Лаватура, писателя?
Бен смущенно кивнул:
— Ага, писателя. Когда он приходит в гости, он смешит маму. И я слышал, как он сказал кому-то по телефону, что он ухаживает за ней.
Я посмотрел сыну в глаза и сказал, стараясь говорить как можно убедительнее:
