Он в последний раз судорожно затянулся и бросил окурок на дорожку себе под ноги.
— Сказал, что он в Нью-Йорке и хотел бы повидать меня как можно скорее. Попросил никому не говорить о звонке и назначил встречу в баре терминала в аэропорту Кеннеди.
Я видел, что отец очень нервничает. Чтобы пальцы не дрожали, он сжал их в кулак, и, пока говорил, его ногти врезались в кожу ладоней.
— Я сел на поезд, приехал в аэропорт. Умирать буду, не забуду нашу встречу. Была суббота за неделю до Рождества. Снег валил вовсю. Рейсы то совсем отменяли, то откладывали. Салливан сидел и ждал меня в баре со стаканчиком мартини. Вид у него был измученный, краше в гроб кладут. Мы пожали друг другу руки, и я в первый раз увидел, как мой отец плачет.
— А потом что?
— Потом он сказал, что у него самолет, времени мало. Объяснил, что оставил нас, потому что не мог поступить иначе. Не уточняя, признался, что с ним случилась большая неприятность. Я спросил, чем могу ему помочь, он ответил, что сам попал в капкан, сам должен из него выбираться.
Я слушал, ушам своим не веря.
— А дальше?
— Попросил пообещать ему кое-что. Во-первых, никому не говорить, что он жив, никогда не продавать Башню двадцати четырех ветров, никогда не открывать железную дверь в подполье маяка и немедленно замуровать ее. Само собой, он не стал отвечать на мои вопросы. Я его спросил, когда мы увидимся, а он ответил так: «Может, завтра, а может, никогда». Запретил мне плакать, приказал быть главой семьи, потому что его с нами больше нет. Вскоре встал, допил мартини, сказал, чтобы я уходил и выполнил свои обещания. «Это вопрос жизни и смерти, Фрэнк». Это были его последние слова.
Меня потрясла эта запоздалая исповедь, и я спросил:
— Ну а ты? Что ты сделал?
— Все, что пообещал. Точка в точку. Вернулся в Бостон, в тот же вечер съездил на маяк и сложил в подполе кирпичную стенку.
— И никогда не открывал железную дверь?
— Никогда.
Мы оба замолчали.
— Ни за что не поверю, что ты не пытался разузнать обо всем этом побольше, — наконец сказал я.
Отец развел руками.
— Я пообещал, Артур… И потом, если хочешь знать мое мнение, то за этой дверью явно скрыты одни неприятности.
— Какие, например?
— Я бы дорого дал, чтобы знать поточнее, но слово свое сдержу.
Я подумал немного и сказал:
— И все-таки есть кое-что, чего я не понимаю. Осенью пятьдесят четвертого, когда Салливан нежданно-негаданно исчез, мы ведь обшарили весь маяк, правда?
— Да. Сверху донизу. Сначала бабушка, потом я, потом шериф и его помощник.
— Значит, вы тогда открывали эту самую железную дверь?
— Да. И я прекрасно помню пустую комнатенку метров в десять с земляным полом.
— Там был люк? Или замаскированный проход?
— Нет, там не было ничего. Я бы заметил.
Я почесал в затылке. Все это показалось мне страшной бессмыслицей.
— Будем реалистами, — предложил я. — Что ужасного там можно обнаружить? Труп? Несколько трупов?
— Это первое, что приходит в голову. Я тоже об этом думал.
— В любом случае ты замуровал дверь в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, так что даже если было совершено убийство, то существует статья о давности привлечения к уголовной ответственности.
Фрэнк помолчал с минуту, а потом почти беззвучно произнес:
— Похоже, за этой дверью что-то поужаснее трупа.
2
Небо почернело. Загрохотал гром. Несколько капель дождя упали на важные юридические документы. Я взял ручку и подписал каждую страничку, потом поставил свою подпись на последней.
— Похоже, с рыбалкой у нас ничего не получится, — сказал я и протянул отцу второй экземпляр подписанного договора.
Он нервно хохотнул и убрал документы в портфельчик.
В молчании мы дошли до внедорожника. Отец сел за руль и хотел уже повернуть ключ зажигания, но я остановил его, постучав в ветровое стекло.
— А почему ты попросил об этом меня? Я в семье не старший сын, и мы с тобой не так уж хорошо ладим. Почему твой выбор пал на меня?
Он передернул плечами, затрудняясь с ответом.
— Я думаю, ты хочешь защитить своих старших, настоящих детей! Так ведь?
— Не говори глупостей! — вскинулся он.
И засопел.
— Было дело, я ненавидел твою мать за обман, — признался он. — И тебя ненавидел, это тоже правда, потому что ты каждый день напоминал мне о ее измене. Но с годами я стал сам себя ненавидеть…
Он подбородком указал на маяк, который темным силуэтом проглядывал сквозь пелену дождя, и громко сказал, стараясь перекрыть шум грозы:
— Суть в том, что эта тайна мучает меня вот уже тридцать лет. И мне кажется, ты — единственный, кто способен ее раскрыть.
— И как мне это удастся, если нельзя открыть дверь?
— Теперь это твоя проблема, — заявил он и включил мотор.
Отец нажал на акселератор и резко тронул машину с места, так что гравий заскрипел под колесами. Секунда — и он уже исчез, словно утонул в потоках дождя.
3
Спасаясь от ливня, я побежал к дому.
В комнате и в кухне я искал виски или водку, но на проклятом маяке не нашлось ни капли алкоголя. В стенном шкафу я нашел старенькую итальянскую кофемолку «Мока» и в ней немного молотого кофе. Поставил кипятиться воду, насыпал туда кофе и приготовил себе большую чашку напитка, который должен был взбодрить меня. Через несколько минут в кухне приятно запахло кофе. Эспрессо был горьким, без пенки, но все-таки помог мне привести себя в порядок. Я сидел в кухне, устроившись за стойкой из покрашенного белилами дерева. Добрый час, пока лил дождь, я внимательно изучал документы, которые мне оставил отец. Фотокопии актов купли-продажи позволили восстановить историю нашей башни.
Маяк был построен в 1852 году и сначала представлял собой каменный домик на вершине холма. На его крыше была устроена башенка, где стоял фонарь с двенадцатью масляными лампами, которые вскоре были заменены линзой Френеля.
[4]
В конце XIX века здание было уничтожено оползнем и пожаром. То, что досталось нам — башня и домик при ней, — было построено в 1899 году, а десять лет спустя маяк был снабжен более современной керосиновой лампой. Электричество добралось до маяка в 1925 году.
В 1947 году американское правительство вынесло решение о том, что маяк не является стратегическим объектом, и выставило его на аукцион, где распродавались в то время многие устаревшие военные объекты.
