А затем меня, будто сухой лист, закрутило в вихре вокруг огромной головы; стоит ли говорить, что тот же ветер сдул с меня и все остатки вольномыслия. В смерче рядом со мной летели американцы и чекисты (вот только голые Карманников и Берч куда-то делись, из чего я заключил, что с маловерами эта фаза происходит иначе).
Самым жутким было то, что голова как бы поворачивалась вслед за нами, и мы все время видели этот Лик. Он ни на миг не отводил от нас своего треугольного глаза, и я чувствовал, что этот пристальнейший взгляд слой за слоем снимает с моей души покровы, заглядывая в каждый из совершенных сызмала поступков.
Потом вращение прекратилось, и мы повисли в пустоте.
Тогда голова заговорила.
Губы ее при этом не размыкались, но громогласные слова раздавались прямо в моем мозгу. Она никого не называла по имени, но каждый раз было понятно, кому адресован ее вопрос. Сперва она обратилась к Капустину:
– Чего ты хочешь за содеянное тобой в жизни?
– Да будет, Господи, воля не моя, но твоя, – быстро ответил Капустин.
Мне показалось, что Лик чуть нахмурился.
– Чего просишь ты? – обратился он к Пугачеву.
– Пусть будет воля твоя, Господи.
Брови сдвинулись еще сильнее – и мне почудилось, что я слышу далекий гром.
– Ты? – вопрос был задан адмиралу Крофту.
– Да свершится твоя воля, – сказал тот торжественно и с чувством.
– Ты? – вопрос был задан Димкину.
– Твоя воля, не моя, – смиренно ответил тот.
Мне отчего-то пришло в голову, что покорные ответы господ из будущего на вопрос Всевидящего Глаза вызваны не смирением, а тем, что их служебно готовят к возможной гибели и всему последующему.
Вот только правильно ли готовят?
Я подумал так, потому что золотое лицо излучало теперь самый настоящий гнев – и он был страшен.
– А чего хочешь ты?
Я понял, что голова говорит со мной. Подчиняясь стадному чувству и страху, я хотел было ответить как все – но совершенно неожиданно для себя брякнул:
– Я… я хочу много-много денег. И чтобы поехать с Елизаветой Петровной в Баден-Баден. И больше не пить. И еще я хочу все вспомнить, когда проснусь. Я никому не скажу, честное слово – одной Елизавете Петровне!
В тот же миг грозный лик исчез, пропали барахтающиеся в пустоте человеческие фигурки, и я снова увидел аквариум с рыбкой.
– Молодец! – сказала рыбка. – Красавец! А они придурки. Ты даже не представляешь, как я не люблю подобных святош. Эти ленивые негодяи созданы с единственной целью – хотеть, хотеть, и еще раз хотеть! И никто из них не желает выполнять свое космическое назначение. Они думают, что у меня для них есть своя воля, и я чего-то от них желаю. Представляешь, какой идиотизм? Вместо того, чтобы попросить меня о том, что мне совсем просто, они на Суде постоянно требуют от меня захотеть чего-то вместо них, но при этом – для них. Мне! Захотеть для них! Это как если бы ваша корова вместо того, чтобы дать молоко, потребовала себе бутерброд с маслом. И каждый раз надо вникать во все их убожество – при том, что только в этой галактике мимо меня пролетает около миллиарда таких пузырей за одну вашу секунду. Но я же ничего не хочу! Ничего вообще… Для того и существует иллюзия Вселенной, чтобы населяющие ее призрачные создания страстно желали и жаждали вот этого самого… Ну ничего, они у меня попляшут! Я им такого захочу…
Я заметил, что рыбка плывет прочь, а сам аквариум как бы размывается, и с каждой секундой я вижу его все хуже. Но раздосадованный голос рыбки был еще слышен:
– Они думают, что проявляют благородную скромность, а на самом деле взваливают на меня отвратительное бремя. Они просят слишком много. Неоправданно, незаслуженно много. А ты, Можайский, умница. Ты понимаешь. Ведь даже для нормального доброго человека нет ничего приятнее, чем выполнить чужую просьбу – особенно если просят хорошие люди. Ты, Можайский, молодец…
Последняя фраза была почему-то сказана басом.
А в следующий момент я открыл глаза, увидел перед собой край подушки (наволочку давно пора было менять) – и вспомнил, что на сегодня назначен полет.
* * *
Я испытал странное раздвоение.
С одной стороны я помнил, что Капустин, Карманников и Пугачев совершенно реальны. Они действительно были здесь – и точно не приснились мне прошлой ночью. А вот остальное: черти с разноцветными гульфиками, американцы в военных пижамах, маршал А, события в подвале и, конечно, сам Всевидящий Глаз – это, видимо, было сном.
Я, разумеется, понимал, что высшая сила Вселенной не может быть рыбкой в аквариуме, и подобное сновидение отражает мою духовную незрелость и подростковые представления о Тонком мире. Но, с другой стороны, я не мог отогнать чувство, что нелепые видения моего спящего рассудка «в своей глубокой, бесформенной и невыразимой основе есть чистая правда…»
Помните, Елизавета Петровна, в старом письме вы изъяснили этими словами один из своих снов? Только в тот миг я понял вас до конца…
Я встал и подошел к окну.
Амбар, или, как его называли мои гости, ангар, стоял на месте. Перед домом собралось довольно много людей, было несколько колясок из города. Один господин, стоявший ко мне спиной, держал треногу и необычный фотографический аппарат, похожий на гигантскую кофемолку из-за кривой ручки на боку.
Перед амбаром стояли на часах два вооруженных винтовками солдата – их я не видел прежде. Наверно, Капустин показал городскому начальству пару фокусов с монетами.
Убедившись, что за окном все по-прежнему, я успокоился.
Было еще рано, и я чувствовал, что недоспал. Кроме того, мной овладело забытое и очень приятное детское ощущение, что в кровати меня ждут другие недосмотренные сны, важные и интересные. И, лишь только голова моя коснулась подушки, они немедленно стали мне сниться.
Мне привиделось, что я лечу на самолете!
Я сидел в гондоле и глядел вниз. Подо мною проплыла колокольня, потом – сирые домишки деревни, речка, пашня… Мы развернулись, и я увидел свою усадьбу. Людей перед ней теперь не было совсем – только ангар, и еще почему-то та высокая черная изгородь, что строили вокруг него черти в моем пьяном бреду. Но затем мы снизились, повернули и все скрылось за деревьями. Впереди появилась взлетная полоса.
Все это время ручка, торчавшая из пола, двигалась сама собой, словно ею управляла невидимая рука. Тут я вспомнил о коварном плане обрушить аппарат на землю и погубить меня, чтобы не было никаких свидетелей, и мне стало так страшно, что руки мои вцепились в борта гондолы; я собирался уже для предотвращения несчастья спрыгнуть вниз сам…
Но мы снижались ровно и плавно; через минуту колеса благополучно коснулись земли – и самолет, подпрыгнув несколько раз, покатил по полосе. Я увидел в ее конце Карманникова с его управляющей шарманкой в руках.
