– А кто эти библиотекари? – спросил я.
– Не знаю, – ответил Карманников. – Их называют «хранителями». Бородачи говорят, что их мир находится за пределами всех вселенных и неуничтожим, потому что состоит не из материи, а из чистого сознания. Поэтому объем хранящейся в нем информации не ограничен ничем.
– Вы же сами говорили, что материя – это информация.
– Да. Но информация – это не обязательно материя.
– У меня голова уже кружится, – сказал я. – И чем они занимаются, эти хранители?
– Они… Как бы сказать… Они фиксируют каждое изменение Вселенной. Иногда при этом возникают ошибки и опечатки. Их потом исправляют. Тоже иногда.
– Далеко до них лететь? – спросил я.
– Туда не летают, – ответил Карманников. – Как туда полетишь, если Вселенная – просто запись в их амбарной книге. Никакая экспедиция туда не доберется. Но, поскольку их природа – чистое сознание, в это пространство можно медитативно или фармакологически погружаться в индивидуальном порядке – и даже переписывать свой быкап. Говорят, это умели делать древние каббалисты. Но дорога туда ведет через предельный страх – желающих мало, хотя определенные исследования мы проводим. Впрочем, про это я тоже распространяться не могу…
* * *
Летательный аппарат впервые поднялся в воздух.
Произошло это на заре, когда я еще спал – и разбудил меня противный высокий звук, немного похожий на звон лесопилки. Только лесопилка эта не стояла на месте, а перемещалась за моим окном – словно бы огромный медный комар летел над утренним полем.
Быстро одевшись, я вышел из дома и побежал к взлетной полосе. Еще издалека я увидел самолет в небе – он походил на большого воздушного змея, парящего в воздухе. Но змей этот не опирался на ветер, а со звонким треском летел по небу сам – и выполнял довольно сложные маневры. Когда я приблизился к выровненной пустоши, летающая машина уже снизилась и коснулась колесами земли на другом ее конце – после чего покатилась прямо к нам.
Тут я заметил Капустина и Карманникова – они стояли неподалеку среди деревьев и вышли мне навстречу при моем появлении.
Капустин был в замечательном расположении духа и гладил свой живот, словно кота. Карманников походил на вдохновенного уличного музыканта – остатки волос стояли над его лысиной нимбом, а руки лежали на небольшой шарманке, подвешенной перед грудью. У шарманки были два маленьких рычажка, которых касались его пальцы.
Потом я увидел Пугачева. Он выглядел, как всегда, молодцевато, но немного странно из-за скрипичного футляра, висевшего на его плече. Еще нелепей выглядели стоящие рядом переодетые мужики с такими же в руках – целый струнный квартет.
Публика эта даже не знала, как правильно держать такой деликатный предмет: они то тискали его, как баба младенца, то водили тонкой частью футляра по сторонам, будто играющие в войну ребятишки, целящие во врага из веников и палок.
А потом Карманников тронул большим пальцем один из рычажков своей шарманки, и катящийся по пустоши летательный механизм повернул в нашу сторону. Я предположил, что таким хитрым способом Капустин подает сигналы сидящему в аппарате господину, плечи и голова которого были заметны над кабиной – а тот направляет машину куда указано.
Винт все еще крутился и звенел. Когда самолет подъехал к нам ближе и управляющий им человек сделался хорошо различим, я с изумлением понял, что вижу перед собой довольно грубо сделанную куклу.
В летательном аппарате не было никого живого!
– Так это вы всем управляете? – спросил я Карманникова.
Тот вопросительно посмотрел на Капустина, словно не зная, можно ли ответить на мой вопрос.
– Да, Маркиан Степанович, – сказал Капустин и многозначительно улыбнулся, – это мы всем управляем. Пришли к выводу, что так спокойнее. Вам надо будет просто сесть в гондолу вместо манекена, и все будет чики-чик.
Какое странное выражение. Чики-чик. Может, оно как-то связано со словом чекист? Любопытствовать, впрочем, неловко – они таких расспросов не выносят.
Я заметил, что Карманников стал тушеваться – теперь он старался избежать общения со мной, а в глазах его, когда он глядел на меня, появлялось что-то виноватое.
Наверно, он раскрыл мне слишком много секретов, и Капустин устроил ему выволочку.
* * *
Из города приезжали полицейские агенты – кто-то сделал донос, что над деревней летает воздушный шар с двумя нигилистами, которые играют на скрипке с волынкой.
Мне отнюдь не было смешно это слышать. Увы, наше понимание происходящих событий ограничено имеющимся житейским опытом, и сам я, наверное, подумал бы похожее, мельком увидев летящее в небе нечто и услышав издаваемый им неровный звук, с одной стороны высокий, а с другой тягучий… Почему нигилисты? Да уж понятно, что не двое городовых.
Капустин, надо сказать, уладил дело на редкость быстро. Представившись моим дядюшкой, он по-очереди отвел каждого из агентов в сторону и показал им свой фокус с монетами. Те оценили его искусство в полной мере.
Меня удивила опытность, проявленная им в этом деликатном вопросе – во-первых, он не позволил ни одному из агентов стать свидетелем того, как другой получает мзду, а во-вторых, уже подмазав их, он до самого последнего момента не терял вежливости и некоторого напускного подобострастия: истово крестился и клялся, что ежели нигилисты опустятся у нас во дворе, мы их свяжем, запрем в сарае и тотчас пошлем за начальством в город.
– А не боитесь ли вы, – спросил я, когда агенты ушли, – что полицейским чинам покажется подозрительной ваша щедрость?
– Какая же щедрость, – ответил Капустин, – я им дал по полтиннику. Нас серьезные историки готовили, цену вопросов знаем-с.
Опытный шинкарь и то не разрешил бы дела лучше. Ужели и в России будущего сохранятся все пороки нашего времени?
* * *
Вот вам, Елизавета Петровна, запись из моего дневника, показывающая, что я чувствовал накануне полета.
Завтра мне лететь. В полдень у моего дома соберутся зрители и специалисты по хронофотографической съемке, один из которых с новейшим аппаратом будет специально выписан из Лондона – чтобы грандиозное событие было надежно зафиксировано для истории и архивов.
Но свидетельствам этим суждено будет всплыть только через полтора века. Лондонский хронофотограф нужен для того, чтобы открытию поверили заграничные газеты, лишь сверясь с которыми, Отечество наше решается составить о происходящем некоторое мнение (обычай этот, как видно, никуда за полтора века не денется).
Если то, что я услышал от Капустина, правда, то сердце мое должно исполниться гордости и счастья. Сколько столетий Можайские служили Отчизне – кто солдатом, кто на гражданском поприще – и, несмотря на всю отвагу и честь, никто из них не смог оставить на зеркале Истории даже царапинки. А мне, ничтожнейшему из отпрысков рода, выпало изменить столь многое… Но я отчего-то грустен; мнится мне, мы вторгаемся в ход вещей обманом, а не так, как это пристало русским.
