Возможность заглянуть в самое сердце грядущего представилась мне по чистой случайности. И, положа руку на сердце, скажу вам, Елизавета Петровна – знай я заранее, что откроется моему взору, я не проявлял бы такого любопытства.
Но расскажу по порядку.
Со своего балкона я видел, что Капустин иногда выходит из ангара, присаживается на лавку возле стены и читает какую-то рукопись (возможно, так он отдыхал от дел). Рукопись эта состояла из множества расшитых листов в папке ярко-желтого цвета. Иногда, читая эти листы, он морщился. Один раз засмеялся – но как-то зло… Словом, я был заинтригован.
Возвращаясь в ангар, Капустин всякий раз забирал папку с собой. Но однажды его окликнули – и он ушел к своим в спешке. Папку он прихватил, но забыл несколько листов, прижатых к лавке чайным стаканом.
Я к этой минуте уже был в приличном подпитии – и решение созрело во мне немедленно.
Спустившись вниз, я прошелся мимо лавки, убедился, что никто из гостей меня не видит, подхватил эти листы и, спрятав их под халат, вернулся на балкон.
В моих руках оказались три странички плотной белой бумаги с двумя столбцами печатного текста на каждой. Язык был русским, но совершенно безграмотным – словно писал крестьянский ребенок, не знающий ни твердых знаков, ни буквы «Ять». Впрочем, слог написанного был по-своему строен.
Я несколько раз перечел эти страницы самым внимательным образом, а потом ушел в кабинет и не поленился переписать их от руки, копируя непонятные слова, как гимназист, списывающий у товарища задание по латыни… Судя по всему, это был самый конец какого-то романа, написанного почти через полтора века после нас.
Затем, когда уже начинало темнеть, я снес украденные страницы назад – и положил их рядом с лавкой, словно их сбросило ветром. Капустин подобрал их на следующий день – подмокшими от прошедшего ночью дождика.
Прежде чем поделиться с вами мыслями по поводу прочитанного, я хочу, Елизавета Петровна, чтобы вы ознакомились с ним сами – и взгляд ваш не был заранее замутнен моими мнениями.
Вот каким был мой улов:
прячет наконец свой усталый, покрытый бледными каплями, но все еще жадный язык, мне приходит в голову, что всякий раз, когда во мне просыпается надежда, когда в моем уме начинает метаться яростно ищущая выхода мысль, все это просто гром и треск, извлекаемый неземным ветром из сухой погремушки на потеху мельчайшему князю, озирающему из нижней мглы сделанные ему дары.
P.S.
С литературной точки зрения лучше было бы закончить эту печальную повесть именно здесь. Но я, слава Мамоне, не литератор. Я трейдер – хоть и бывший.
Поставь я точку здесь, и получилась бы традиционная россиянская «духовная инвектива» – сколько таких написали за последние два века, не сосчитать. Пламенный, так сказать, приговор миру, погрязшему в… (нужное подчеркнуть), произносимый «задумавшейся грешной душой».
Но только я хочу сказать совсем не это. Я мог бы пошутить, конечно, что, судя по «ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ МЯ ГРЕШНАГО» на моем пергаменте, подобное мне еще предстоит. Но я не настроен веселиться. Я серьезен на сто процентов – и задержу читателя еще на две минуты, чтобы сообщить то главное, что действительно меня мучает.
Все эти «истины», явленные мне во сне, становятся не особо важны, когда я просыпаюсь. Потому что я живу не там, где вижу Жука и его князя, а вот тут – в мире, где мы встречаемся над этой страницей. Может быть, это измерение тоже мне снится, но сон очень навязчив и многого от меня требует. И в этом главном и общем для всех сновидении я смотрю на вещи немного по-другому.
Я по-прежнему материалист – и верю, что странные приключения моего сознания имеют естественное объяснение.
Скорей всего, это были просто внутренние напряжения психики, отразившиеся в зеркалах моего ума, искривленных химией и страхом. Я принимал лопающиеся нейронные спайки за «события внутренней жизни» – но это была лишь цепочка разрядов, прожигавших новые связи в моем мозгу. Подобное происходит много раз в жизни, только переживается обычно не так замысловато.
То, что Жук привлек мое внимание к Сирилу, объясняется просто – мы жили в одном доме, и мой мозг, должно быть, бессознательно сфотографировал его во дворе или у лифта, а потом так же бессознательно опознал в фейсбуке… Можно жить рядом с другим человеком годами, и никогда его не замечать, это знают все. Удивительного здесь мало.
Это не Жук вдувает электричество в мои нейроны через свой длинный клюв. Он сам есть поток частиц, мозаика, случайно сложившаяся в лабиринтах неокортекса из обломков детского чтения, визуального энтертейнмента и прочей ламберсексуальности.
Князь? Уловленные им души? Ах, если бы.
По-настоящему страшно совсем не это.
Мы, кримпаи, думаем, что над нами есть добрая сила, направляющая нас к свету – а противостоит ей сила злая, желающая нас от него отвратить. Мы верим в подобное до сих пор, верим в глубине души – и часто основываем на этом свои поступки. Что, наверное, хорошо и полезно для общежития – такая матрица впечатана в наше подсознание не зря. Но это просто наш способ уверить себя, будто во Вселенной есть кто-то, кто нас любит. И кто-то, кто нас ненавидит. Что есть кто-то, занятый нами – как Жук был занят мной.
Потому что все мы – мягкие и слабые. И даже в зрелости мы маленькие плачущие дети, нуждающиеся в любви, внимании или хотя бы ненависти. Мы достаточно глупы, чтобы иногда вызывать друг у друга серьезные эмоции – и в этом помутнении ума заключено наше счастье, потому что на самом деле никто не нужен никому. Не верите – спросите у Аарона Альцгеймера (если, конечно, он прибежит к вам из сумрака в ответ на ваш исступленный ночной зов).
К счастью, мы чаще всего не успеваем дожить до этой последней ясности, как кроманьонцы не успевали дожить до седин.
Никакого Жука нет. А есть – поток частиц в моем мозгу, принимающий разные конфигурации под действием информационных полей и отражающийся сам в себе. И все эти частицы летят не ко мне и не от меня. Они вообще не летят куда-то конкретно. Просто дрожат, появляются и исчезают.
Один поток частиц – я. Другой – мой дружок Сирил. Третий – вата. Четвертый – цивилизация. Частицы приближаются друг к другу, отклоняются, отталкиваются – и возникают наши ценности и смыслы, ненависть и любовь, радость и страх, «Господи, помилуй мя грешнаго», «человек – это звучит бодро» и все такое прочее. И нет над этим никакого Князя, проявляющего к нам интерес.
Вернее, он есть, пока снится. Но мы просыпаемся, постоянно просыпаемся. А потом, когда жизнь протрет в нас достаточно дыр, мы просыплемся окончательно – и превратимся в белый ракушечник, по которому побегут загорелые юные ноги. Если приглядеться к ракушечнику, он состоит из миллиардов крохотных черепов.
Мы не нужны этим черепам и еще меньше – этим загорелым юным ногам. Мы не нужны черно-зеленому трейдерскому графику, на который глядим с такой надеждой и страхом. Мы не нужны никому, даже той инстанции, которой мы теоретически принадлежим – самим себе. Bonjour tristesse – и прости, Сирил.
