– Угу. Велели выдать. Но только в том случае, если сам вернешься и попросишь. Такой у них, значит, курс лечения… С тех пор и храню.
– Можешь мне опять то же самое намешать? Чтобы все было точно так же?
– А зачем? – спросил Сер.
– Я в тот раз одно кино не досмотрел.
Он поглядел на меня с интересом.
– Не вопрос. Я даже бабок с тебя не возьму.
– Только «скорую» не вызывай, – сказал я. – Хоть раз не стучи, пожалуйста.
Впрочем, я на это особо не надеялся.
За приготовлением моего заказа он пытался вести светский разговор, рассказывая про модные охуяска-трипы – это были путешествия в Южную Америку, оформляемые через одно турагентство: программа была несколько шире, а стоимость немного выше, чем на бумаге.
Я был хмур, непроницаем и только насмешливо кивал. Через пять минут мой заказ был готов.
– Когда куратор мне эти пилюли дал, – сказал Сер, – я, честно говоря, решил, что контора тебя грохнуть хочет… А потом думаю, а зачем тогда вторая пилюля? Через день покурил, и дошло – это, наверно, если с первого раза не получится… гы-гы-гы… Верно они рассчитали.
Вторая капсула выглядела в точности как первая, только у нее был надрезан кончик – и тщательно заклеен снова. Сер сказал, что на эффект это не повлияет. Гарнир был в крошечном пластиковом пакете.
Все оказалось до одури просто. Приехав домой, я в точности повторил то, что делал в прошлый раз. Даже принял последний душ.
* * *
Я как бы проснулся во сне, в точности как тогда – но на этот раз глубина была больше. Огни остались далеко вверху. Я видел только их отблеск, словно сквозь толщу воды просвечивали разноцветные звезды. Похоже, фазу попов и драконов я проспал.
Света вокруг почти не было. Но зато во Вселенной время от времени раздавался низкий глубокий звук, будто где-то далеко бил колокол невероятного размера – и его звон был похож на долгое «Ом-м-м-м…» Индусы, кажется, верят, что этот звук создает все существующее. Как знать, может, они и правы.
В этот раз я не боялся. Во всяком случае, в первые минуты: я помнил, что не умру, и мое погружение не может быть вечным. А потом я сообразил, что именно так большинство торчков и умирает – на доверии.
В общем, без спазмов ужаса не обошлось, хотя человек-медуза в этот раз за мной не гнался. Видимо, страх был необходимым ингредиентом опыта. Как только мне стало по-настоящему жутко, в алмазной черноте что-то переменилось, и я словно коснулся дна. Вокруг появился слабый золотистый свет, и я различил перед собой черный силуэт – собственную тень.
Я понял, что прибыл, и теперь надо найти источник этого света. Как и в прошлый раз, я вспомнил о зеркале, где разглядывал свою татуировку, сделал сводящее с ума усилие – и бесплотно повернулся.
Жук оказался передо мной.
Я видел его, правда, несколько странным образом – ракурс и угол все время менялись: как будто в пространстве вокруг Жука было установлено множество телекамер, и мое внимание поочередно подключалось то к одной, то к другой, то к третьей. Но в целом я мог разглядеть его хорошо.
Жук выглядел совсем иначе, чем я думал.
У него было яйцеобразное тело золотого цвета – как бы со следами грубой ковки. Вверх от яйца отходило что-то вроде продолговатого клюва или сужающейся длинной воронки с зазубренным краем, похожим на выщербленный носик чайника.
Оказывается, в прошлый раз я разглядел всего Жука, но принял его тело за голову и рог огромного насекомого, не поместившегося в моем поле зрения.
Мне показалось, что я уже видел нечто отдаленно похожее на старых картинах – Иеронима Босха или кого-то другого из чокнутых фламандцев: тогда была манера изображать демонов в виде утрированных уродцев, не столько страшных, сколько занимательных и смешных (что отражало, как я подозреваю, нежелание формирующегося финансового капитала принимать прочие космические силы всерьез).
Ни глаз, ни ушей на этом золотом яйце заметно не было – но по смутному дрожанию вокруг клюва мне стало ясно, что органы коммуникации этого существа именно там. Поток золотого света бил из клюва Жука, но не слепил и не мешал. Мало того, я чувствовал, что между мной и этим светом есть какая-то связь.
Постепенно я начал различать окружающее пространство – его панорамы менялись вместе с ракурсами Жука. Это был трехмерный ландшафт, похожий на картинку из микромира – увеличенный во много раз фрагмент мушиного живота или микросъемку пыльцы. Жук лежал – вернее, косо стоял – в углублении, покрытом короткими и очень толстыми волосками. Или это было что-то вроде травы?
Но главное заключалось в том, что я увидел самого себя.
Над клювом Жука парило подобие ажурной вуали – круг еле различимого материала, словно бы легчайший парашют. Этот прозрачный лепесток покрывали цветные узоры и пятна, соединяющиеся в рисунок, смысл которого я немедленно понял несмотря на его сложность.
Рисунок был мною. И чем дольше я на него глядел, тем больше узнавал своих черт – словно идиома обрела буквальность, и мои качества действительно оказались черточками и узорами.
Золотые зубцы и клинья, похожие на орнамент вавилонской стены, были моей неутоленной и несчастной любовью к XAU.
Два симметричных синих зигзага были моей профессиональной привычкой отжимать любую тему на два выхлопа – прогрессивный и ватный, причем ватный зигзаг оказался заметно толще (увидеть это воочию было немного неловко).
Любовь к сигарам была пятном, похожим на серое колечко дыма, а красная запятая, напоминающая комариное брюшко, отражала мое винопитие.
Рядом с дымом и запятой я обнаружил философа Семена – это было розоватое наслоение, занимавшее много места, но казавшееся бледным из-за нашего так и не состоявшегося знакомства: возможность, не сумевшая воплотиться, выглядела белым альбиносным пятном… Таких пятен оказалось довольно много.
На рисунке поместилась вообще вся моя история. Я различал нежные тени детства, яркие всполохи юности и золотые струны успеха, о которых писал в самом начале: они действительно выглядели как струны, порванные черной бороздой моей финансовой ошибки. Я видел даже следы символических побоев, нанесенных мне людьми, чьи деньги я потерял – это были прозрачные потеки, похожие на слюну с кровью. А мой материализм отчего-то напоминал распиленную луковицу с антенной.
Словом, здесь была моя суть.
Все это считывалось с одного взгляда – ошибки быть не могло. Наверно, именно так видят человеческую душу загробные судьи – хитрить или изворачиваться не остается никакой возможности. Заглянув в свое судебное дело, я с облегчением понял, что ничего особо темного, позорного или нелепого в моей душе нет.
За исключением одной только детали.
Это была моя отвратительная тяга к деревьям.
Она выламывалась из общей картины черно-сине-багровым нарывом. Все остальные элементы моего устройства, даже не особо привлекательные сами по себе, гармонично сопрягались друг с другом – но мой недуг не желал соединяться с прочим в одно целое. Этот разбухший либидозный шанкр был явной инфекцией, он не имел ко мне отношения – и доказательством тому было нездоровое красное мерцание по его границе, как бы зона отторжения. Так выглядели, должно быть, мои душевные муки.
