Отключившись совсем ненадолго, Матвей очнулся не на вожделенных холмах, а в гуще непонятной свалки. Все кругом тряслось, в глазах мельтешили мохнатые оранжевые сполохи. Не успел он понять, в чем дело, как незнакомый человек в черном костюме с позументами болезненным приемом заломил ему руки за спину и пинками погнал к двери. Ударивший в лицо снег со всей достоверностью убедил Матвея, что это не сон. Рядом у крыльца приземлился Робик, и вслед за ним «лисий хвост».
Окна отбрасывали на снег светлые искрящиеся прямоугольники. В памяти сохранился молочный цвет притягательной груди. Немного отдохнув в сугробе, Матвей встал и помог подняться Робику. Удрученные жизнью, но целые и невредимые, они вернулись в стадию, предшествующую «зюзе».
– Что случилось? – поинтересовался Матвей у оппонента, судя по всему.
– Я не терплю оскорблений, – гордо заявил тот.
– Мы вас оскорбили?
Гей был ниже Робика на полголовы, но умудрился посмотреть на него свысока.
– Да. Вы.
– Разве? – смутился Робик.
– Кто нас выкинул?
– Кто-кто, охранники, наверно, – пожал плечом «хвост» и зашел за крыльцо.
– Ненавижу этот бар, – сказал Робик, клонясь к каменной урне. Его стошнило. Было слышно, как за крыльцом тошнит гомика.
Попрыгали, переругиваясь, кому забрать куртки. Робик был склонен оставить их на произвол гардеробщика. Матвею было жаль потраченных на новую «аляску» денег, он злился на друга за скандал и страшно задубел. Робик бодрился:
– Пробежимся марафоном?
– Зимний марафон без одежды не мой любимый вид спорта.
– Номерки давайте, – сказал гей и через две минуты вынес куртки. Вместе с ним вышли соседки друзей по столику.
– Замерзли, бедные, – пожалела сердобольная Наташа.
– Зато протрезвеют, – неприязненно заметила Вера. – Сами виноваты, нечего было кулаками махать.
– Мы махали ку-кулаками? – удивился Робик, стуча зубами и не попадая в рукав.
– Совсем ку-ку? – засмеялась Вера. – Будто не помнишь!
Ирина укоризненно пояснила:
– Вы закричали: «Ненавижу голубых, ненавижу голубых!» и полезли вон к нему, – она мотнула подбородком в сторону «хвоста». – А еще врач называетесь.
– Извините…
– Да ладно, – пожал гей плечами, – с кем не бывает на автомате.
За ним подъехала старая «Нива». Посовещавшись внутри, он высунулся:
– Куда вам?
– Тут недалеко, спасибо.
Наташа постучала в водительское окно:
– Может, нас довезете до центра?
– Ладно, как-нибудь утрамбуемся, – ухмыльнулся шофер, приоткрыв дверцу и с восхищением разглядывая Наташино декольте в расстегнутом пальто. – Только вы, девушка, вперед садитесь, чтоб ваше богатство не помялось.
Наверное, шофер был не гей. Или «би», черт их разберет. «Нива» лихо развернулась, обдав лицо Матвея снежной пылью.
– Все-таки я – гомофоб, – вздохнул Робик. – Не ненавижу голубых, но не люблю.
– Естественно, ведь ты любишь Эльку.
– У меня нет сексуального гуманизма к тем, у кого растет борода… Как он, свинья, посмел испохабить такую песню?
– Ты о чем?
– О «Священной войне».
Они сошли к речной тропинке. Пушистый снег смягчил скользкий спуск, самортизировал падение, и стало жарко. Робик даже вспотел, особенно после подробного Матвеева рассказа о том, как он пребывал в пренатально-философском состоянии духа.
Углубившись в облачную тишь черемуховой рощи, они побрели к ее левому рукаву, куда выходило окно кухни Рабиных. Оно чуть светилось – значит, Элька не спала, смотрела телевизор или читала. Окна квартиры Матвея были темны.
– Я – свинья, – повинился Робик (ругательство «швайн» у немцев, видимо, в крови). Весь день помимо пустой болтовни и нытья Матвей чувствовал в его словах плохо скрытую недосказанность.
Робик сдавленно крикнул:
– Элька!
Разумеется, без толку.
Снежинки умирали в тепле лиц и дыхания, щеки были мокры. Робик мог плакать, не опасаясь насмешек. Друзья курили, задрав головы вверх, и Матвей ловил себя на пошлых мыслях о полногрудой Наташе. В окне как будто шевелилась занавеска. Или мерещилось.
– Люблю ее… В этот приезд я хотел жениться на ней, а теперь ненавижу.
Робик начал расстегивать ширинку. Показалось, что он, раздираемый любовью и ненавистью, решил зрелищно «положить на это дело» с горя. Но Робик всего лишь намеревался отлить, и Матвей по инерции тоже дернул молнию. Они сосредоточенно писали на тропу, пробивая пуховый покров. Робик напи2сал, то есть написа2л большую букву «Э». Его струи хватило и на две поменьше – «л» с мягким знаком, а Матвей завершил – «ка» – и поставил точку. В спонтанном действии не было ничего демонстративного, Робик таким образом просто излил тоску, а Матвей засвидетельствовал свою солидарность. Потом они продолжили наблюдение за окном, в котором ничего не изменилось, и снег продолжал лететь, запорашивая тонко выписанное на тропе имя.
Между тем пошел шестой час утра. Поднимались по лестнице тихо, и Матвея чуть кондрат не хватил, когда резко залаяла чихуахуа. Кикиморовна, высунувшись за порог, нарочно громко заорала:
– Жеребцы беспутные! Все сугробы кругом обоссали!
Старуха, выходит, подглядывала. А они на ее окно и не смотрели.
Матвей проспал до вечера. Робик – настоящий друг! – притащил трехлитровую банку огуречного рассола. Выпили на троих: двое – мучаясь жестоким похмельем, папа – из любительства. Настроение у него было отличное: Снегири помогли дворнику вывезти снег со двора и вылепили с ребятней Снегурочку под фонарем у черемуховой рощи. Сущие дети…
Робик сказал, что Морфеев, киномеханик снов, показал ему ночные события в обратной перспективе до боя курантов, и Матвей вдруг вспомнил обрывок дремы: кто-то в снежно-белом наряде кружился вдоль черемуховой рощи – похоже, девушка в свадебном платье и фате. Короткое видение было смутным, как намек, оставляющий после себя чувство незавершенности.
19
Спустя два дня они встретили в хлебном магазине тетю Раису.
– Мальчики, – сказала она с укором (старые соседи до сих пор называли их мальчиками), – вы бы не ходили больше под нашими окнами, а то Кира Акимовна ругается.
Друзья опустили глаза. Видела ли мама Эльки, как они выписывали «вензеля» на тропе?
– Без того от старушки житья нет, – пожаловалась тетя Раиса. – С тех пор как прекратила на море ездить, совсем невозможная стала. Эля подобрала на улице оборванный поводок ее собачки – наверно, ребята во дворе нашли, порвали и выбросили, никто же Киру Акимовну не любит… Занесла Эля ей поводок, а она накинулась вместо благодарности, обозвала всяко… Чуть клюкой не ударила… Не злите старушку, мальчики, все равно Эли нет дома почти две недели, и не знаю, когда придет.
