– Существует такая штука, как солидарность, – мотнул головой папа.
– Ты о какой солидарности, Мишка, мужицкой или в общем?
– В общем…
Дядя Костя положил руку на Матюшино плечо.
– Матвей, ты ел?
– Ел.
– Прошу тебя, побудь в своей комнате, ладно? – рука легонько подтолкнула к двери. – Почитай, посмотри мультики. Передача «Спокойной ночи, малыши!» еще не кончилась.
– Я не малыш.
– Мы с папой хотим поговорить вдвоем, – вздохнул дядя Костя устало.
Матюша закрыл дверь кухни, привалился к углу и сполз на корточки. В голове было туманно и пусто, как давеча в потолочной бездне. Нежилое пространство, ни мысли, ни слов. Безответные слова остались за дверью, где слышался звон приборов. Чпокнула пробка бутылки.
– За любовь, – убитый тон, в голосе безнадежность. Это папа.
– За любовь.
– Любовь редко приходит.
– А уходит часто.
Матюша подумал: зачем они постоянно повторяют слова друг за другом? Звякнули рюмки.
– Погоди, может, не все потеряно.
– Все. Она позвонила в конце рабочего дня и высказала это «все». Я сразу к ней, слонялся у дома, как мальчишка. Звонил с автомата… без толку… Потом сидел в баре, пока он не закрылся. Вика – не Оксана.
– Да… Не Оксана.
– А я ведь согласился встретиться с Оксаной, чтобы сказать то же самое. Все.
– Почему дома, не в каком-нибудь кафе?
– Настояла. Не отвязалась бы, ты знаешь. Я решил – ладно, в последний раз…
– Что – в последний?..
– Все-таки столько лет…
– Вспомни, сколько лет тебе! Без трех сорок!
Бульканье воды. То ли чай, то ли водка. Точно водка: стук бутылки о стол, звяк-звяк «чокнутых» рюмок.
– Вика-чечевика… Такая девушка! Наконец-то, думал, хоть тебе повезло.
– Люблю ее… Любил.
Матюша запутался, кто что говорит. Разговор – не песня, в разговоре голоса братьев были похожи.
– Любил, ага. Стоило опять увидеть Оксану и…
– Это был просто секс, Костя.
– А с Викой – любовь.
– Любовь.
– А с Оксаной – секс.
– С ней ведь, как на арене с быком, не угадаешь, что отчебучит. Нас и раньше ничего не связывало, кроме секса.
– Изнасилование невинного агнца Минотавром в юбке?
– Ну, виноват я! – крикнул папа. – Виноват! Да, я – старый кобель! Да, я все просрал! И что?! Что делать, скажи?..
Стиснув ладонями уши, Матюша поплелся в комнату. Постоял и взял с полки книгу о Малыше и Карлсоне. В этой сказке для маленьких были забавные картинки. До появления летающего человечка книжный мальчик был одинок, несмотря на родных и друзей. Все насмешливо звали его Малышом, как тетя Оксана Матюшу.
Снегири всегда вместе, он – один. Где-то в других городах живут полчища двоюродно-троюродных братьев и сестер. Со многими из них он даже не знаком и не знает, нужен ли им. По большому счету, и они ему не нужны. Глупо было мечтать о маме, мертвые не оживают. И Вики у него теперь нет. Вика навсегда уедет в университет преподавать. Все.
Матюша бездумно полистал книгу. Всмотрелся в зеркальную темноту окна и впервые не захотел жить. Можно ли заставить себя умереть? Не дышать, например, пока воздух в легких не кончится? Он попробовал задержать дыхание. Нет, не получается надолго, иначе люди так бы и делали вместо того, чтобы вешаться и стреляться. А разве это вероятно – не чувствовать после смерти ничего, не быть нигде и никак? Тоже немыслимо.
Жизнь тотчас требовательно заявила о себе позывами в туалет и не дала развиться увлекательной теме.
Кухню сотрясали орущие голоса, дым сигарет призрачными змеями выплывал из дверных щелей. Братья кричали друг на друга, плюя на время, слишком позднее для включения громкости в доме с плохой изоляцией звука. Матюша вновь присел в закуток между кухонной дверью и входом в гостиную.
– …она была моей! – зарычал папа.
Дядя Костя рявкнул:
– Я был ее первым! Ты отбил ее у меня.
Папа захохотал страшно, как злодей в кино:
– Ха-ха-ха! – Каждое «ха» было веским и рубленым, будто он кромсал куски хохота ножом.
Матюша ничего не понимал. О ком это они?
– Все давно перегорело, устаканилось, быльем поросло, – заговорил дядя Костя. – Мы, вроде бы, поклялись не вспоминать, мы договорились, что ее нет, нет для нас, что она для нас умерла…
– Ха-ха-ха! А то я не знаю, что ты наведываешься к ней, когда якобы ездишь в командировки!
– Кто сказал?!
– Спроси ее!
Оглушительный грохот заставил Матюшу вскочить и вжаться в угол.
– Она писала мне! Не забывай, что у нас с ней…
– Нет! Не у тебя с ней! – как-то жалобно завопил дядя Костя на верхней ноте. – У нас с тобой, брат! У нас!!!
Послышалась странная возня, затем снова грохот и явственное падение тел. Матюша не выдержал, открыл дверь и отпрянул – в коридор вырвались клубы табачного дыма. Лучи лампы висели в прокуренном воздухе, как драные сети. Сметая стулья, двигая диван и стол, дикие звери катались по усеянному мусором полу. Среди огрызков хлеба, осколков чашки с изображением Царь-колокола, возле раскоканной пополам салатницы валялись пухлые кусочки розовой семги. Оцепенев, смотрел Матюша на яростных бойцов, убивающих друг друга, и не замечал, что мочится в штаны.
Внезапно рядом с ним из ниоткуда возникла Кикиморовна, – наверное, входная дверь была открыта. В кармане старухиного передника надрывалась в исступленном лае Эсмеральда. Лицо соседки, повернутое шрамом к Матюше, было скорбно и торжественно.
– Стоять! – гаркнула она. Он бы не удивился, если б Кикиморовна выстрелила из револьвера, как сыщик, заставший преступников в деле.
Драчуны разомкнули медвежьи объятия и, шатаясь, поднялись. Оба тяжело дышали, папа вытер пот с багрового лица рукавом рваной рубашки, под левым глазом дяди Кости взбухал фонарь.
– Милицию вызову, – честно предупредила старуха.
Водворив на место опрокинутый стул, папа сказал совершенно трезвым голосом:
– Все, Кира Акимовна, все. Финита ля-ля.
Дядя Костя проводил ее в прихожую, о чем-то мирно беседуя, запер дверь. Потом подошел к папе, они звонко ударили ладонь об ладонь и расхохотались. Все еще смеясь, папа обернулся, увидел Матюшу, распластанного по стене, увидел лужу, на которой никто чудом не поскользнулся…
Он подхватил сына на руки одним мощным гребком, прижал к себе, целуя в лоб, ухо, темя, куда попало, дыша жутким перегаром и шепча: «Сердце мое, прости… сердце мое». Дядя Костя обнял их обоих, ткнулся горячим лицом в Матюшин бок. Зажатый между пьяными плачущими братьями, позорно описавшийся и дрожащий, Матюша отходил от испуга и думал: а как же насчет того, что мужчины не плачут?
