Включение в биологический ритм внешней жизни реализуется в персонаже как безропотное подчинение мировой воле. Характеризуя безвольного современного человека, Миллер опирается на Фридриха Ницше с его идеями «декаданса» и «реактивности», дополняя их теорией «травмы рождения» Отто Ранка, знаменитого ученика З. Фрейда, взбунтовавшегося против своего учителя. Ранк говорит о бессознательном страхе человека перед необходимостью самоосуществляться, распознать и принять собственное «я». Этот страх вызван травмой рождения, утратой внешней защиты и стремлением вернуться в материнскую утробу, к состоянию зародыша. Большинство персонажей миллеровской «парижской трилогии» – ранковские невротики, принимающие в той или иной форме логику биологической жизни и одновременно осознающие ее враждебность. Они неспособны реализовать собственную волю.
Миллер делает наброски картины «утробного» существования человеческого мира. Персонализацией утробной жизни, внутреннего безволия и одиночества (замкнутости на себе) в «Черной весне» предстает фигура парижского араба, застывшая возле уличного фонаря: «Вступая в самый центр Леваллуа-Перре, я прохожу мимо араба, стоящего у входа в тупик. В свете уличного фонаря он застыл как каменный. В нем, похоже, нет ничего человеческого: не знаешь, с помощью какого рычага, рукоятки, пружины, с помощью какого магического прикосновения можно вывести его из транса, в какой он погружен. В ходе дальнейших моих блужданий фигура этого араба все глубже западает мне в сознание. Фигура араба, застывшего под уличным фонарем в непередаваемо глубоком трансе. Фигуры других людей, мужчин и женщин, застывших в холодном поту улиц, – это тени с человеческими очертаниями, впавшие в оцепенение на мельчайших точках окаменевшего пространства»
[99]
. Араб изображается Миллером как собирательный образ оцепеневшего человечества. В нем явлено основное качество современных людей – неспособность к индивидуальному осуществлению воли, в ранковском, разумеется, понимании этого слова: «Нужна всего лишь мельчайшая песчинка, но добыть эту песчинку невозможно. Не хватает духа и воли»
[100]
.
По мысли автора «Черной весны», человек рождается толь ко физически, навсегда застывая на материальном уровне жизни. Появляясь на свет, он попадает в утробный мир смерти, где правит биологическая энергия. Он взрослеет, интеллектуально развивается, но сущностно остается зародышем. Этот парадокс рождения-в-смерть раскрывает смысл заглавия романа. Черная весна – удачно найденная Миллером аллегория псевдорождения, перемещения из материнской утробы в бо́льшую по размеру утробу мира, где человек остается пассивным и безвольным, а его жизнь по-прежнему регулируется извне, на сей раз не организмом матери, а биологическим миром: «На высоком холме, в весеннюю ночь, один во чреве кита, вишу я вверх ногами с налившимися кровью глазами и белыми, как трупные черви, волосами. Одно чрево, одно тело, один гигантский кит, догнивающий, как зародыш, под погасшим солнцем. Люди и вши, вши и люди, безостановочно устремляющиеся к свалке личинок. Вот весна, о которой пел Иисус на кресте с губкой у окровавленного рта под лягушечий хор»
[101]
. В этой аллегорической сцене герой-повествователь соотносит себя с Ионой, оказавшимся в чреве гигантского кита, и одновременно с распятым на кресте Иисусом: образ «высокого холма» (в оригинале – high hill) служит очевидным намеком на Голгофу. Подобно всему человечеству, Миллер-персонаж, символически подвешенный вниз головой и заключенный в утробу чудовища, безволен и беспомощен. А его подчеркнуто вынужденное одиночество (alone) означает на сей раз не возвращение человека к себе, то есть к коллективному бессознательному, а замкнутость в пределах собственного поверхностного «я». Фигуре персонажа, принявшего на себя, подобно Христу, грехи мира, сопутствуют образы разложения (черви) и апокалипсиса (мертвое солнце). Люди и вши отсылают к образу завшивленного человека, неспособного избавиться от присутствия в себе «других», от своей надоевшей разлагающейся субъективной оболочки. Комедийные аристофановские лягушки, участники профанированного древнего дионисийского действа, – еще один намек на современных людей, ведущих биологическое существование.
Биологическая энергия, побуждающая индивида обособляться, отстаивать свое субъективное «я» и бороться за существование, провоцирует непрерывную войну всех форм жизни между собой. О различных вариациях этой войны и о ее причинах Миллер будет вести речь в романе «Тропик Козерога». В «Черной весне» он ограничивается лишь несколькими, правда достаточно выразительными, пассажами. Приведем один из них, наиболее, как нам представляется, принципиальный, раскрывающий миллеровское понимание современного состояния цивилизации, охваченной саморазрушением: «Любовь и убийство – между ними разница лишь в несколько часов. Любовь и убийство; я чувствую, как это приближается с темнотой: новые младенцы выходят из чрева, мягкие, с розовой плотью, чтобы, запеленутыми в колючую проволоку, вопить всю ночь и гнить, словно падаль, за тысячу миль от ниоткуда. Безумные девственницы, с холодным как лед джазом в жилах, подбивают мужчин воздвигать новые здания, и мужчины в собачьих ошейниках идут, увязая в дерьме по глаза, так что владыкой волн будет царь электричества»
[102]
. Войну, убийство, как следует из процитированного фрагмента, Миллер неразрывно связывает с любовью, подчеркивая тем самым, что чувственность, формирующая субъективное обособленное «я», провоцирует самоутверждение индивида и его стремление к власти, насилию. Упоминая девиц, подбивающих мужчин «воздвигать новые здания», Миллер подразумевает свою специфическую, выразившуюся в этой сжатой формулировке мифологию женщины, которая была им намечена в романе «Тропик Рака». Миллер считал женщину своего рода зеркалом, отражающим биологическую нейтральную энергию жизни. Женщину в своих романах он представлял как природное, бессознательное начало. Соответственно, подчинение женщине (этой теме посвящены романы «Тропик Козерога» и «Сексус») и связывающим с ней эмоциям ведет мужчину к изоляции и включению в биологический жизненный ритм, трансформированный цивилизацией. Это проявляется в виде стремления утвердить себя в пространстве цивилизации, что передается Миллером как «возведение новых зданий». Укрепляя цивилизацию, растворяясь в ней, человек наполняется духом войны и саморазрушения.
Сама цивилизация (сонный мир) живет трансформированной биологической энергией, которую Миллер, дабы подчеркнуть ее вторичность и искусственность, метафорически соотносит с электричеством. В романе «Тропик Козерога» он будет постоянно использовать эту метафору применительно к энергии города, цивилизации.
Физическое рождение человека, как следует из процитированного фрагмента, автоматически ввергает его в биологическую войну: младенцы рождаются с тем, чтобы их запеленали в колючую проволоку. В «Черной весне» Миллер вспоминает молодых ребят, своих сверстников, чье вступление в жизнь совпало с участием в Первой мировой войне: «Мальчишки с северной стороны округа и мальчишки с южной – всех их свалили в выгребную кучу и развесили на колючей проволоке их внутренности. Хоть бы кто-нибудь из них уцелел! Но нет, не вернулся ни один»
[103]
.
