Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у Сергея
Григорьевича. Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную и
диктовали ему, так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь Иван
Алексеевич смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге,
хмурился-хмурился, потом вдруг вынул из кармана какие-то две бумага и
решительно сказал:
— Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо
руки моей — слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государеву
подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.
И под одним листком с составленной духовной он подписал:
«Петр».
Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк
князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они
не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не
подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:
— Ты подожди и улучи время, когда его величество от
болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А
если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по
кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою
невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может
быть, не различат.
Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной,
поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало
ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходно
был Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. Камердинер
Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было
притронуться и больной все время сбрасывал одеяла.
Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было,
что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили
войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых
створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь.
Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил
открывать окно.
— Андрей Иваныч... — послышался слабый голос, и
барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого
императора. — Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом
приблизился к постели:
— Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышно
спросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а?
Дохнуть разу нечем. Дурно мне...
Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и
смотрел на него, чуть приоткрыв рот. Остерман пожал плечами:
— Ну что я могу поделать с волею вашего величества?
Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое
время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился
к окну и дернул створку во всю ширь.
Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось
прохладнее.
— Ого! — тихо засмеялся Петр. — Хорошо как!
Нет... — Голос его вдруг упал. — Нет, студено. Закрывайте.
Лопухин с силой захлопнул окно.
— Степан Васильевич весьма послушен воле вашего
величества, — усмехнулся Остерман. — А теперь, пока не воротился
доктор и не начал бранить нас за непослушание, примите-ка лекарство.
— Лучше бы мозельского али пива, — пробормотал юноша,
которому до смерти надоело горькое питье, которым его потчевали.
— Думаю, Степану Васильевичу и сейчас ничего не
останется, как подчиниться, — сговорчиво кивнул Остерман.
Он отвернулся от постели и вынул из кармана на груди плоский
розовый флакон с золотой пробкой. Подал его Лопухину, стараясь, чтобы больной
ничего не видел. Впрочем, император лежал с закрытыми глазами и думал, что зря
он, наверное, надышался этого студеного январского воздуха. Как бы те было
худа!
— Довольно будет пяти капель, — сказал
Остерман. — Вполне довольно.
Лопухин прошел за ширму, где стоял столик со склянками.
Небрежным движением сдвинул их, освобождая место для стакана. Налил туда вина
из высокой узкогорлой бутылки, нажал на золотую крышечку и резко повернул ее
против часовой стрелки. Наклонил над стаканом флакон и вылил туда пять капель
темной, пряно пахнущей жидкости.
Собственно, там и оставалось-то всего лишь пять капель. Но и
этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя...
Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носу
больного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшном
исходе.
18 января Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся,
мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына и
спросил:
— Где у тебя духовные?
— Здесь, — князь Иван похлопал себя по груди.
— Показывал кому?
— Христос с вами, батюшка. Его императорское величество
без памяти лежит.
— Ладно, — буркнул Алексей Григорьевич. —
Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому в
руки.
Князь Иван сунул отцу оба списка.
За спиной раздались шаги. Долгорукие воровато оглянулись.
Генерал-майор Кейт, прямой, спокойный, прошествовал мимо них, направляясь к
опочивальне государя. Все знали, что Остерман иногда выходит от больного и о
чем-то совещается с Кейтом.
— Чего им тут надо, воронью иноземному? —
проворчал Алексей Григорьевич и устало добавил: — Ох, завтра число какое,
помнишь? 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно... Ладно, прощай,
Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь...
Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояние
здоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили Святых
Тайн, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.
Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающий
беспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..
В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночи
Петр вдруг приподнялся на постели, крикнул:
— Запрягайте сани, я еду к сестре!
Откинулся на подушки и испустил дух.
Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу с
обнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не
встретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь оба
списка завещания.
