За те несколько месяцев, которые Алекс пробыл в России, он
узнал о ней больше, чем за всю предшествующую жизнь. Ну, это понятно! Раньше
породившая его страна была неким туманным призраком, а теперь обрела вполне
реальный облик. Не сказать, что она вызвала в нем горячую любовь, умиление или
восторг, хотя поразила его красотой. Ничего подобного этим дремлющим, спокойным
просторам не видел Алекс ни в Польше, ни в любимой им Англии, ни во Франции, ни
в Германии, ни в ненавистной Испании. Однако непрестанное ощущение некоего
потустороннего величия преследовало его не только лишь при взгляде на
необъятные, неописуемо прекрасные ландшафты.
Этого он не сказал Кейту. Не потому лишь, что тот все равно
не понял бы. Просто именно сейчас вдруг явилось Апексу осознание: само
государство, сама держава российская напоминала ему зачарованную деву из полузабытых,
слышанных лишь в раннем детстве, но вдруг вспомнившихся сказаний. Лежит она,
всеми заброшенная, забытая, покинутая, пораженная смертельным недугом, в
кровище и гноище, лежит, обреченная на медленное умирание, но вот появляется
богатырь, который пронзает мечом коросту, окружившую тело девы, — и она
восстает оттуда живая, здоровая, исполненная неописуемой красоты и силы.
Еще в детские годы самым поразительным в этой сказке
казалось Алексу вот что: богатырь совсем не хотел исцелить девицу. Он намеревался
убить ее. Ведь некто вещий предсказал ему жениться на замарашке, которая лежит
в кровище и гноище в каком-то Богом забытом месте, и он положил грех на душу
взять, но избавиться от жуткой судьбы. Вот и ударил полумертвую уродку мечом —
чтобы через несколько лет встретиться с ней, красавицей, полюбить, взять в жены
— и постигнуть, что от судьбы не уйдешь, не убежишь, не спрячешься, не
избегнешь ее, и вещих строк в книге Рода не дано переписать никому. Ты хочешь
принести вред — но приносишь благо. Ты хочешь спасти — но губишь. Ты хочешь
спастись сам — но гибнешь, потому с первого по последний вздох движет тобою
некая вышняя, неумолимая сила, и тебе лишь мнится, что твои мысли, чувства,
желания что-то значат. На самом же деле они не значат ровно ничего. Или столь
ничтожно мало, что их вообще не стоит принимать в расчет.
Алекс давно сделался фаталистом в душе, но фатализм его
относился лишь к человеческой, личной, частной судьбе, а сейчас он вдруг
задумался: подчинены ли судьбы государств такой же фаталистической
неизбежности, начертана ли в той же книге Рода — в другой главе —
неопровержимая, неискоренимая судьба державы по имени Россия? Кейт, он сам, те,
кто послал их сюда, кто поддерживает Кейта в России, — что за роль
определена им? Предначертано ли им сделаться некоей совокупной вышней силою,
воплощением того самого богатыря, который, желая принести вред девке-богатырке,
принес ей благо, — или им суждено всего лишь сделаться стаей зловонных
мух, кружащихся над больным, страдающим телом страны, усугубляя ее муки и
страдания, мня при этом, что каждый вздох, каждый стон России обусловлен их
замыслами и деяниями... их жужжанием и кружением?
Алекс неотрывно смотрел на огонь, однако едва ли замечал,
что пламя угасает и давно пора подбросить дров в камин. Перед ним велась не
причудливая игра света и теней — перед ним представали лица тех людей, которых
он успел встретить за время своей жизни в России. Многих он действительно
увидел впервые, но о многих был наслышан, к встрече с ними подготовлен, снабжен
всеми необходимыми сведениями, которые следовало иметь. Он создал в своем
воображении довольно четкие образы их и намеревался при встречах с ними
руководствоваться заранее выработанной линией поведения, чтобы успешнее
содействовать задачам своим и целям тех, кто направил его в Россию, однако в
очередной раз убедился, что не только российская действительность со всех
сторон выпирает из прокрустова ложа предварительных замыслов и представлений,
так же как выпирают из них «великие преобразования» Петра Первого. Нипочем не желали
вмещаться в эти рамки и русские люди.
Прежде всего тот, чья смерть была целью жизни Алекса. Прежде
всего — русский император.
Этот мальчик, который, чудилось, был рожден лишь для того,
чтобы причинять страдания себе и другим...
Он стал причиною смерти матери. Он усугубил ненависть народа
к своему великому и чудовищному деду. Мало было Петру Первому грубо
перелопатить, перевернуть, истерзать веками сложившееся, устоявшееся
представление соотечественников о жизни — и заслужить этим страшную славу Антихриста.
Ненависть к собственной жестокости он усугубил тем немилосердием, которым было
окрашено его обращение с собственным внуком. Сыном убитого им сына...
В глазах всего русского народа юный Петр был истинный
наследник престола, а между тем права этого наследника всячески попирались,
причем публично и откровенно. Дед не любил его — потому что в нем струилась
кровь отвратительных ему Лопухиных, сделавшихся для преобразователя воплощением
всей той старой России, которую он ненавидел люто, исправлению которой и борьбе
с которой он посвятил жизнь. Во имя этого он перекроил вековые законы
престолонаследия и возвел на престол немку, которую волею своею объявил
царицей, при живой-то жене, ей и детям своим хотел он передать наследие русских
властителей, своих предков, а того, кто имел истинные права на трон, держал в
забвении, пытался совсем устранить от власти.
Алекс знал об этом давно и не собирался упрекать прежнего
императора за его игры с престолонаследием. Государь имеет право на любой ход,
на то он государь. Однако лишь в России ему стали понятны главные причины
ненависти Петра к внуку и желания любой ценой удержать его подальше от
престола. Преобразователь был слишком умен и отлично знал человеческую природу.
Он понимал, что внук его не забудет судьбу своего родителя, и, когда вырастет,
именно то станет мило и дорого его душе, за что претерпел царевич Алексей:
московская, патриархальная российская старина. Новые же, насильственно
насаждаемые порядки сделаются ему ненавистны.
Так оно и произошло. Именно в этом и коренилась глубокая
любовь народа к мальчику-императору — он был таким, какие были раньше.
Все склонности юного Петра были настоящие, прежние, русские.
И прежде всего — отвращение к морю и Петербургу. Дед страстно любил море, завел
флот, хотел и весь народ насильно заставить полюбить море, но русские моря
боялись, не доверяли ему, видели в нем нечто чуждое и опасное. Недаром русские
вообще называли все, что было за пределами их земель, странами заморскими, хотя
бы речь шла о государствах, расположенных на сухопутной границе. Все старания
Петра Первого сделать Россию морской державой истощали, губили народ, и оттого
были ему отвратительны. А юный государь моря не терпел и не намеревался идти по
следам деда своего. Он невзлюбил и новую столицу, нелепо построенную на
болотах, в чухонской земле, исповедующей лютеранскую веру, — он полюбил
Москву православную, с ее сорока сороками колоколов и золоченых церковных
маковок, с ее благостной тишью да гладью. При нем Москва снова должна была
сделаться средоточием русской жизни, как встарь, как велось со времен
незапамятных.
