Кейт кивнул. Да, впредь надо более тщательно подбирать людей
для работы в России. Эта мучительная страна действует как зараза! Тем более
ошибка — возвращать сюда бывших русских. Этот внезапно проснувшийся глупый
патриотизм... Алекс стал опасен. Строго говоря, Кейту не обязательно было ждать
суда, чтобы исполнить приговор над оступившимся братом, он обладал достаточно
широкими полномочиями, но все еще медлил. Надеялся на какое-то чудо. Бог весть
почему он не верил в окончательное исчезновение драгоценного флакона. Отчего-то
его не оставляло ощущение, что тот еще появится. Кейт в глубине души был
убежден, что его припрятал Алекс. Зачем? Чтобы набить себе цену? Желание
человека оценить себя как можно дороже было в принципе понятно Джеймсу Кейту.
Но он не намерен прощать Алексу эти странные игры.
Ладно, время терпит. Пусть мальчик еще поживет. Пусть
преисполнится уверенности, что слова и поступки его представляют хоть какой-то
интерес для его наставника. И пусть даже не подозревает, как нетерпеливо тот
ждет мгновения, когда сможет наказать дерзкого неофита и за эту его
воинствующую дерзость, и за проваленное дело.
Дверь отворилась. На пороге стоял Хуан Каскос:
— Сеньор Хакоб, герцог ждет вас.
Очень вовремя он появился. Разговор стал бессмысленным. Как
это ни печально...
— Благодарю вас, Хуан. Прощайте, А... Прощайте, дон
Хорхе.
Кейт стремительно вышел, пряча усмешку.
Как бы ему хотелось бросить в лицо этому мальчишке последние
слова, которые тот услышит в жизни: «Прощайте, Алекс!»
Октябрь 1729 года
Ей небывало повезло. Можно было до бесконечности трястись от
холода близ этих роскошных кованых ворот, мозоля глаза пестро разодетому
гвардейцу, который уже начал поглядывать на Дашу не просто с любопытством и
задором, но с опаскою. «Еще погонит вон!» Пришлось отойти в сторонку,
спрятаться за раскидистый куст, прижавшийся к ограде, чтобы больше не смущать
стражника своим диким видом.
Нет, ну в самом деле, выглядела она, конечно, краше в гроб
кладут. Вроде бы Даша и не ощущала холода, однако ее била неутихающая дрожь.
Конец октября, ветреный, сырой и промозглый, не самая подходящая пора для
прогулок в одном платьишке и пуховом платочке, который весь напитался влагою.
Ноги промокли, чудилось, до колен, и волосы завились на лбу смешными колечками.
Руки были как лед, а щеки горели — не дотронешься. Ее бросало то в жар, то в
холод. Простудилась, конечно. Так и умереть недолго!
«Ништо, на мой век здоровья хватит!» — Даша безотчетно
поднесла руки ко рту и попыталась согреть, но тотчас вяло опустила. Даже
слишком глубокое дыхание отнимало силы, которых уже почти не осталось после
целого дня пути из Горенок. Еще спасибо, Стелька отчего-то ни словом не
проговорился, когда Даша, узнав, что в путь снаряжается повозка с оставшимися в
имении барскими вещами, принялась нижайше просить дать ей местечко на этой
повозке. Сначала управитель, по своему обыкновению, надулся, задрал нос, а
потом поглядел в Дашины запавшие, словно бы неживые глаза — и отчего-то
смешался, заспешил, согласился исполнить ее просьбу. И потом Даша еще какое-то
время чувствовала на себе его не то испуганный, не то жалостливый, не то
озадаченный взгляд, как будто и эту малость Стелька совершил не по своей воле,
как будто и это разрешение было навязано ему некой тайной властью...
«Рыбак рыбака далеко в плесе видит! — слабо усмехнулась
Даша. — Небось чует товарища по несчастью, а что да как — знать не знает и
ведать не ведает!»
Она не удержалась и на прощанье помахала Стельке с повозки,
чем повергла его, надо быть, в немалое изумление. Но Даше тоже было невыразимо
жаль этого грозного для всех человека, которого она однажды видела таким же
раздавленным, доведенным до предела отчаяния, таким же полумертвым, какой была
она сама.
Да ладно, Стелька хоть вышел из всех этих игралищ надменной
княжны живым и в общем-то невредимым, в то время как Даша... За что, почему,
отчего именно ее удостоила этой сомнительной чести Екатерина? Почему не
пощадила именно ее? Ведь не могла не знать, что для девушек бесчестие равно
гибели?
Ну, не для всех, ведь сама Екатерина честь свою девичью
давно утратила — и пребывала при этом счастливой и довольной. Но Даша...
«Екатерина ничего не знала! Она не думала, что это меня
таким серпом подкосит!» — по укоренившейся привычке искать для всех оправдания
размышляла Даша, однако это были напрасные попытки, потому что она понимала:
даже знай Екатерина, что Даша наутро или через день-другой сунет голову в
петлю, она все равно поступила бы так же. Потому что так нужно было ей! А еще
потому, что ненавидела Дашу.
Та почему-то не спросила Екатерину, отчего именно ее княжна
удостоила столь сомнительной чести — участвовать в преступном обмане. Да какая
разница? Случилось нечто столь же необратимое, как смерть, — что проку
оглядываться и страдать? Надо как можно скорее сделать то, что еще осталось,
без чего не обрести покоя — ну а потом можно будет и дух перевести.
Даше и в голову не могло прийти обратиться к государю,
попытаться раскрыть ему свершившийся обман. Не поверит. А может, и поверил
бы... Она вдруг вспомнила выражение жадности и нежности в этих напряженных,
бегающих от смущения глазах — и пожалела мальчика от всей души. Каково бы ему
было узнать, что с ним сделали эти Долгорукие, как облилось бы кровью его
сердце... наверное, покарал бы их, но сколько мучительных, полудетских слез
пролил бы сначала в тиши своей опочивальни, не открывая никому причин своего
отчаянного плача! Мальчик, гордый, глупый, самовластный мальчик...
Даша покачала головой. Ей было жаль государя, ей было жаль
Стельку. А кто пожалеет ее? Разве что тот единственный человек, с которым ей
осталось встретиться напоследок, но именно жалости его ей не нужно. Уж он-то
никогда, ни за что не должен узнать, что с ней сделали!
«Нам хлебушка не надо, мы друг друга едим», —
вспомнились вдруг слова князя Алексея Григорьевича, оброненные вскользь, и
только сейчас Даша осмыслила то выражение самодовольства, которое прозвучало в
этих пугающих словах. А ведь князь говорил о тех нравах, которые воцарились
среди многочисленных Долгоруких, объединенных узами родства, но разделенных
взаимной неутихающей завистью, тихой ненавистью друг к другу, неуемным желанием
причинить родичу любой, какой возможно, вред — и наслаждаться этим, словно
пережевывая лакомый кусок.
«А ведь им отольются мои слезы и обман государев! —
подумала Даша со спокойной, вещей уверенностью — без злобы, даже с
печалью. — Вспомянется всем и каждому! Солоно придется — может, еще
солоней, чем даже мне!»
Еще солоней? Да возможно ли такое?..
