Рубаха, пропавшая у Даши... кровь на ее теле, а на простынях
— ничего... усеянная репьями амазонка... Екатерина, которую тащит по коридору
разгневанный отец, выставляя всем напоказ кружево с петушками да крестиками,
испачканное кровью... слова Фени: «И простыни окровавленные на государевой
постели...»
Да нет же. Может ли такое быть?!
Даша нервно вскочила со своей укромной скамеечки, как вдруг
что-то твердое подвернулось ей под фижму. Приподняла подол и увидела розовый,
чудилось, из камня выточенный флакончик с круглой золотой крышечкой.
Что это говорил Алекс, когда они лежали рядышком на вершине
тяжело груженного воза, — лежали, сблизив головы, не в силах наговориться,
с той странной, почти болезненной откровенностью, на которую способны только
те, кто чудом избегнул смерти, — говорили и говорили, исповедуясь друг
другу чуть ли не в самом сокровенном, рассказывая о самомалейших мелочах своей
жизни?.. Он раз или два упомянул, что в кожаном поясе, который грабители сняли
с его тела, были очень важные и секретные документы, написанные, по счастью,
по-испански, так что мало вероятия, что Никодим и Савушка ознакомились с ними,
но главное, в том поясе был розовый яшмовый флакон, который дороже всех
пропавших бумаг. Тут Алекс, помнится, скомкал разговор, вскользь бросив: во
флаконе-де хранится лекарство, которое способно исцелить, но может стать и
ядом, а может дать над человеком какую-то тайную власть, но что это такое, Даша
не поняла, а спрашивать постыдилась.
Не тот ли самый попал к Даше флакон? Но если так, значит, он
все это время был у Екатерины? Неужели ей отдала его Мавруха? Тогда отчего
княжна не вернула его Алексу?
«Да откуда ей было знать, что флакончик ему
принадлежит? — рассудила Даша. — Вот Алекс обрадуется, когда снова
свою вещицу увидит! Я сама и отдам ему...»
И тут молнией пронзило осознание, что ей Алекса никогда
больше не увидеть и на глаза ему не показаться, потому что...
Даша качнулась, припала к стене.
В это мгновение дверь распахнулась, и в девичью ворвалась
Сонька. Ее гладенько причесанная голова была всклокочена, как если бы кто-то
сильно драл горничную за волосы, а на тугой щеке алел отчетливый отпечаток
ладони. Вообще же личико Соньки было белым-бело, глаза испуганно бегали, а язык
заплетался, когда она выкрикнула переполошенно:
— Платье! Где платье?!
В то же мгновение увидела его на Матрешиных коленях, рванула
к себе, чуть не стащив испуганную девушку с лавочки, прижала платье к груди,
словно невесть какую драгоценность, — и опрометью кинулась прочь.
Девушки были так ошарашены, что, кажется, даже не обратили
внимания, как ушла Даша.
Она так глубоко задумалась, что сначала даже повернула не в
ту сторону от девичьей, добрела до кухни и, только когда почуяла запах еды,
осознала, что зашла не туда. Может быть, душа ее и умерла уже, однако тело еще
оставалось живым и требовало свое. Даша вошла в поварню и попросила чего-нибудь
поесть.
Со вчерашнего утра в доме все шло вверх дном, поварская
прислуга, совершенно как девки-швейки, беспрерывно чесала языками. Младший
повар сунул Даше ломоть свежего хлеба и два яблока, начал было накладывать
кашу, оставшуюся от завтрака, но тут вбежала какая-то посудница, неся очередную
сплетню, и вся прочая прислуга собралась вокруг нее, поэтому повар вмиг забыл о
Даше и вернулся к своим, так и оставив тарелку пустой. Даша смиренно вздохнула,
слушая долетавшие до нее обрывки восклицаний: государыня-невеста лютует в
девичьей, оплеухи да затычины сыплет налево и направо, а Соньку, ее любимую
горничную, поволокли в холодную сечь... Даша покачала головой и побрела к себе.
По пути она съела эти два яблока и хлеб, но вкуса не почувствовала, настолько
была занята своими мыслями.
Поднимаясь в свою светелку, постояла минутку у окна на
лестнице. Окно выходило на конюшню. У входа Стелька, верный охранитель господского
добра, распекал какого-то паренька: судя по убогому виду — самого
незначительного из работников. Тот слушал грозный Стелькин крик и покорно кивал
на всякое слово, как если бы был совершенно лишен всякой воли. Даша тоже
кивнула — ожившим в памяти голосам.
«Небось опоили чем... Как Бог свят, опоили. Лютым зельем
колдовским...»
Это проскрипела старая коровница Пелагея, а Даша ей тогда не
поверила: «Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!»
Снова голос Алекса вдруг выплыл из глубин памяти, его слова
о какой-то тайной власти. Тайная власть над человеком, над его волею...
Как это все теперь сходилось в голове — одно к одному, точно
осколки разбитого и заботливо собранного кувшина! Да что проку? Даже если
склеить разбитое, все равно сквозь трещины будет сочиться вода. Точно так, как
уходит из Даши жизнь — медленно, по капле...
Не нужны ей эти догадки, что проку от правды, если она
губительнее всякого яда?!
Наконец Даша добрела до своей комнаты. Открыла дверь — и
бледно усмехнулась, увидав стройную девичью фигуру, которая металась из угла в
угол, стискивая в кулаках концы большого пухового платка, накинутого на плечи.
При виде Даши княжна Екатерина замерла, глаза ее вспыхнули,
она уже и рот приоткрыла, готовая что-то сказать, однако Даша ее опередила:
— Платок принесла? Где нашла?
— Что? — не поняла Екатерина.
— Да вон платок, вижу, на тебе тот самый, серый, что я
обронила. Только никак не вспомню, где потеряла, куда в нем забрела... Не
иначе, снобродкой сделалась!
Екатерина так вздрогнула, что платок соскользнул с ее плеч.
Мгновение княжна смотрела на Дашу в упор чуть ли не с ужасом, но вот яркие
синие глаза ее прояснились, а лицо стало спокойным. Даша поняла, что княжна
просто не поверила, точнее, не захотела поверить своим ушам, сочла намек пустым
бредом, отмела прочь мысль о том, что Даша может о чем-то догадаться, что-то
понять. Да и стоило ли ей с высоты того положения, на кое она вскарабкалась,
надсаживаясь от натуги, ломая ногти и обдирая руки, обращать внимание на бредни
какой-то нищей приживалки!
— Ты в девичьей была? — спросила Екатерина
высокомерно.
— А тебе что? — Даша нагнулась, подобрала платок,
накинула на плечи — и почти с наслаждением ощутила, как сразу стало ей
тепло. — Твоя какая печаль, где я бываю, куда хожу... днем ли, ночью?
Взгляд Екатерины заметался испуганно, однако светская
выдержка, привитая ей, была воистину выкована из стали, как броня. Помолчала,
потом произнесла с ледяной полуулыбкой:
