Ноябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.
Конфиденциально:
"Я вам, писал уже, ваше преосвященство, о пожелании
здешних министров, дабы русскому государю был вручен орден Золотого руна, наивысший
в Испании. Я отвечал тогда, что орден сей вручается лишь истинным католикам.
Однако принужден возвратиться к сему вопросу, ясно увидав полезность такого
действия по отношению к юному императору. Царь русский увидит, что ему делают
то, чего не сделали ни одному европейскому монарху, которого религия отличается
от римско-католической. Наши враги узнали бы, что наша монархия находится в
союзе со здешней, сила которой не перестает мозолить им глаза. Правда, что
противно нашим статутам еретику давать наш орден Золотого руна, но есть большое
различие между еретиком и схизматиком-греком. Кроме того, нужно иметь в виду,
что дело идет о монархе; а так как папа в свое время разрешил, наградить
орденом Мальты фельдмаршала Шереметева, его святейшество, конечно, не
затруднится дать нужное разрешение и для царя, потому что чрезвычайно
незначительно различие между верованием русским и нашим. Для убеждения вас в
этом расскажу следующее: между мною и графом Братиславом зашел спор о том,
истинно ли жертвоприношение, приносимое русскими на их литургии, и их епископы
и священники действительно ли таковы на самом деле. Граф поддерживал противное
мнение, я был на стороне русских. Пять месяцев тому назад я об этом писал в
Рим. Решение, которое я получил оттуда, состоит в следующем: епископы и
священники русские суть таковы поистине; они освящают хлеб и вино так же
действительно, как и наши; и когда у нас нет католической мессы, мы исполняем
заповедь церкви относительно праздника, слушая литургию русскую.
Как писал в своем трактате мой доминиканец, капеллан отец
Рибера, «не стена, но тонкая перегородка разделяет две церкви. Те же таинства,
почти те же догматы, чисто внешнее различие в образах, соперничество в
юрисдикции, которое уничтожится само собою, как скоро Москва займет в иерархии
почетное место, так худо занимаемое Византией. И какую бессмертную славу
стяжала бы Россия, восстановив на Востоке единство веры!»
Трактат сей отец Рибера направил митрополиту Новгородскому
Феофану Прокоповичу, однако тот оставил его без ответа. И не удивительно, ибо
сей иерарх откровенно склонен к лютеранству! Вообще, пока он стоит во главе
Синода, об объединении не может быть и речи. Этот человек — смелый и
образованный, враг католической религии, хотя и учился на протяжении многих лет
в Риме. Он имеет почти неограниченное влияние на русский клир. Русские прелаты
пока не намерены вдаваться в обсуждение вопроса об объединении. Митрополит
Новгородский избегает этой темы и не желает обсуждать вопросы, касающиеся
религии.
Единственным способам приступить к переговорам об
объединении церквей было бы прежде всего добиться удаления от дел митрополита и
поставить на его место во главе Синода прелата, способного рассуждать здраво,
такого, с которым можно было бы спокойно вести эти переговоры, а таких при
желании можно было бы найти немало.
Полагаю, нам следует постепенно выяснить, кто из знатных
русских людей склоняется к объединению и желает его, каким образом можно было
бы осуществить его.
Необходимо, чтобы здесь был человек, облеченный
недвусмысленным доверием папы, человек ученый и осторожный. Дабы переговоры
развивались успешно, надобно, чтобы к его царскому величеству обратились наш
государь, император австрийский, его святейшество и король Польши и призвали
его царское величество всячески содействовать доброму начинанию.
В этой связи вручение русскому государю ордена Золотого руна
представляется мне важным шагом. Я должен также сказать вам, что царь,
добиваясь ордена Золотого руна от короля нашего государя, тем самым дает знать,
что он не признает другого магистра этого славного ордена, кроме его
величества, то есть признает за королем нашим в некоторой степени решать участь
государя Московии!"
Октябрь 1729 года
Березоньку мне жалко -
К зиме вся облетит.
На дне реки русалка
Красивая лежит.
Лежит она, не знает,
Жива иль не жива,
И тело оплетает
Плакучая трава...
Певунья вдруг умолкла. Даша приоткрыла смеженные глаза, с
усилием подняла голову, неохотно возвращаясь к действительности.
Огляделась. Она сидела на лавке в укромном уголке просторной
светлой комнаты, уставленной подставами с пяльцами, прялками, подушечками с
коклюшками, длинными столами с разложенными на них штуками холста, сатина и
других материй. Вокруг столов и прялок расположились на скамеечках или
табуретах девушки и женщины в простых сарафанах, аккуратно упрятав волосы под
повязки, и шили, вышивали, плели кружево, пряли кудель.
Даше потребовалось несколько мгновений сообразить, где она.
Да ведь это девичья! Девичья в Горенках, все в тех же проклятущих Горенках, где
позапрошлой ночью...
Она зажмурилась, уткнулась в сгиб руки.
Не думать. Не вспоминать.
Вот уже вторые сутки Даша твердила это себе беспрерывно,
однако вспоминать было не о чем. Случившееся она не могла воскресить в
сознании, даже если бы захотела. Первый день так и провела в полубеспамятстве,
металась по кровати, тихо точила слезы, которые не приносили успокоения, или
лежала недвижимо, вперив взор в одну точку, потом снова принималась оглядывать
свое опоганенное тело, и все чаще мысли ее, сперва разрозненные, бессвязные,
начинали обращаться к одной думе. Часто бывает, что всходы нежной, слабой
повилики, взойдя вокруг крепкого стебля, сползаются к нему в поисках опоры,
обвивают, все теснее сжимая вокруг него свои объятия, и вот уже догадаться
невозможно, какое растение поддерживает их. Оно сплошь повито тугими стеблями,
возможно, задавлено, загублено этими объятиями, и только повилика жадно и в то
же время невинно раскрывает навстречу солнцу и свету свои нежно-розовые или
белые цветочки... Так все, все в израненной, измученной, дошедшей до предела
страданий и унижений душе вдруг онемеет, застынет, раскрываясь только мыслям о
смерти.
К ней никто не заходил, ее не звали к столу, Даша так и
избыла день, не чувствуя голода. Боялась засыпать, гнала сон, однако он
оказался милосерден и не принес с собой никаких кошмарных видений. Вот разве
что под утро Даша вдруг приснилась себе маленькой девочкой — Данькой, бегущей
по тропке меж высоких сугробов к речке Воронихе. Чуть впереди нее торил тропку
братец Илюша — но не тот угрюмый, мужиковатый, вечно озабоченный хозяйственными
хлопотами, каким она его видела в последний раз, а мальчишка лет двенадцати. Он
то и дело оборачивался к сестре с таинственной улыбкой, приговаривая:
—Чего покажу! Ну, чего покажу!.. Ахнешь!
