Вроде бы Даша тогда на него успела обидеться: кто ж пьет с
утра, тем более — мыслимо ли девице пьянствовать?! Но теперь, выслушав ее
жалобу, князь может припомнить об этих своих словах и глянет с укором и
насмешкою: сама-де виновата, красавица! Известно: сучка не захочет — кобель не
вскочит!
Странно: Даша не помнила, что было потом, после того
завтрака. Ни дня не помнила, ни ночи. Но почему? Что за беспамятство, что за
глухое забвение навалилось на нее? В самом деле — да не глотнула ли она
какого-то зелья — нет, не сама; конечно, не по своей воле, а подмешанного
чьей-то коварной рукою?
Но кому это понадобилось и зачем? Разве причинила Даша зло
хоть единой живой душе? Причинила, да — Никодиму Сажину, его дочке Маврухе и их
пособнику Савушке, но этих трех недочеловеков уже нет на свете. А больше не
может она отыскать врагов, ни единого, кто желал бы ей зла, кто готов был
грызть ее тело от ненависти или от похоти.
Дрожащими пальцами коснулась вспухшего кровоподтека на шее.
Как странно, как страшно, как чудовищно! Этот укус оставлен именно там, куда в
ее страшном сне воткнулось острие, убившее Алекса. Не в тот ли миг, когда
неведомое чудовище терзало Дашу своими паскудными губами, ей снилось, как
незримый незнакомец убивает ее любимого?
Она замерла, застыла, как мертвая, припав к настывшему полу.
Не чуяла ни холода, ни ломоты в измятом теле. Все вдруг окаменело в ней: мысли,
чувства... Только одна дума непрестанно жгла голову, стучала в висках, только
одна боль вонзалась в сердце.
А как же Алекс?! Как теперь увидеть его, как посмотреть в
глаза — в эти любимые, невозможные, сияющие черные глаза?
Это невозможно. Невозможно снова встретиться с ним — теперь,
позволить увидеть себя — такой...
Вот почему снилось, что Алекс убит: потому что отныне он словно
бы умер для нее!
Нет. Нет, Это Даша умерла для него. Этой ночью убили не
Алекса — убили ее.
* * *
В это же самое утро Степан Васильевич Лопухин в половине
восьмого отворил дверь царской опочивальни в Горенках и на цыпочках прокрался к
кровати. Под пуховым алым одеялом — очертания двух тел. Торчат голенастые ноги
— не то чтобы мужские, но и не мальчишеские. Пальцы грязные — государя не
заставишь лишний раз на ночь ноги вымыть. Вот уж правда что мальчишка!
Впрочем, какой же он мальчишка, если с его ногами
переплетены стройные женские ножки? Это, братцы мои, уже чисто мужские
дела-делишки!
Степан Васильевич постоял минутку, с видимым удовольствием
любуясь маленькой сухощавой ножкою с крутым подъемом и округлой розовой
пяточкой. Совершенно все как в старинной песне: «Округ пяты яйцо прокати, под
пятой воробей проскочи». А какие чудесные пальчики! Такие пальчики перстнями
золотыми да серебряными нужно унизывать, как принято у восточных красавиц.
Вообще, ножка вполне достойна сказочной царевны.
Прелестные ноги обнажены были только до колен — все, что
выше, пряталось под одеялом, которым спящие накрыты были с головой. Подобрав
брошенный на пол серый пуховый платок, Степан Васильевич походил вокруг кровати
на мягких лапках — он нарочно появился в толстых шерстяных носках, чтобы и
ступать бесшумно, и ноги не застудить, — но разглядеть ничего не удалось.
Вот закопались! Не тянуть же одеяло с этих шалых голов. От Петеньки, его
царского величества, на такое можно нарваться...
Ладно, время идет. Он подошел к печи, где лежали с вечера
приготовленные растопка и дрова, и принялся проворно, со знанием дела разводить
огонь. Конечно, можно было позвать истопника, но Степан Васильевич сам любил
возиться с печью, а потом, разве можно допустить постороннего увидать царскую
ночную гостью? Вдруг окажется не какая-нибудь пригоженькая малышка из девичьей,
а и впрямь дама из общества?
Степан Васильевич дипломатично грохотал полешками и
кочергой, шуршал берестой что было силы, а сам настороженным ухом ловил, не
зашевелились ли спящие. Ну, пора, пора, голубки, пора просыпаться, не век же
спать-почивать!
Ага, заскрипела кровать. Не иначе, дошли молитвы на небеса!
Степан Васильевич начал было пристраиваться половчее и понеприметнее
оглянуться, чтобы все же увидеть неизвестную красавицу. Что, ежели не
померещилось ему вчера вечером, что, ежели это и впрямь сероглазая красотка
Дашенька?
Однако сдержал любопытный взгляд. У государя утром иной раз
такая охота к продолжению наслаждений просыпалась — куда там ночным страстям!
Вдруг снова пожелает помиловаться? Не сбежать ли, пока не поздно, пока голубки
его не заметили? Ан поздно.
— Степан, воды подай! — раздался хриплый голос
повелителя всея Руси, который спросонок всегда говорил каким-то стариковским
прокуренным басом. Ну да, страсть к табачищу он унаследовал от деда и дымил с
утра до вечера почем зря! — А ты, милая, радость моя... — И наступило
молчание, а потом Степану Васильевичу почудилось, что государь вдруг разом
помолодел годков этак на десять, потому что голосишко у него вдруг сделался тоненький-тонюсенький,
совершенно мальчишеский. Более того — показалось Степану Васильевичу, будто
малец этот вот-вот зальется слезами, потому что воскликнул плаксиво, испуганно:
— А это еще кто?!
— Ваше величество, помилуйте! — послышался женский
голосок, и Степан Васильевич, забыв выучку и осторожность, резко обернулся,
уставился недоверчиво на кровать, где в невообразимом месиве подушек, простыней
и одеял рядом с перепуганным, всклокоченным императором сидела такая же
перепуганная и всклокоченная... княжна Долгорукая. Старшая княжна Екатерина
Алексеевна.
Степан Васильевич подавил желание вскинуть руку и
перекреститься. Да, видать, с ним сыграл шутку какой-нибудь ночной дух, не
иначе! Надо же так ошибиться, перепутать одну даму с другой! А может, глаза уже
стали не те, все-таки за сорок Лопухину, не молоденький уже, да и темно вчера
было в коридорчике, немудрено ошибиться. Странно другое: почему император
смотрит на свою даму такими вытаращенными глазами, словно видит ее впервые,
словно не с ней целую ночь играл в запретные игры среди перебулгаченной
постели?
Ответа на сей вопрос найти Степан Васильевич не успел,
потому что раздался осторожный стук в дверь и вкрадчивый голос:
— Ваше величество, Петр Алексеевич! Простите
великодушно, коли беспокою, но до вас крайняя надобность! Позвольте войти! Вы
велели немедля вас будить, коли у Белянки, вашей любимой легавой, начнется, так
вот первого щеночка она уже принесла. Отменный кобелек! Изволите встать и пойти
поглядеть? Ваше величество, вы спите?
Петр, княжна Екатерина и Степан Васильевич только и успели,
что обменяться ошалелыми взглядами, ну а потом дверь в опочивальню
распахнулась, и на пороге появился не кто иной, как хозяин Горенок, Алексей
Григорьевич Долгорукий.
Князь-отец, стало быть, как поется в старинных свадебных
песнях...
