— А что тебе до этого Ксаверия? — Чудится или в
голосе отца появилась некоторая настороженность?
— Да так, — пожала плечами Екатерина. —
Просто спрашиваю. Вроде был он большой забавник, весельчак, умел скидываться
кем хочешь, что твой скоморох. Даже лесным разбойником однажды представлялся,
если память мне не изменяет.
Алексей Григорьевич молча смотрел на дочь — не без удивления
смотрел, надо признаться. Ишь ты какая глазастая девка уродилась, он и подумать
не мог, что она разглядит Ксаверия и, главное, вспомнит, где его видела! Не
учел этого Алексей Григорьевич, не подумал, что Катька могла мужика запомнить.
Вот же чертова девка, а? Интересно знать, она тогда же догадалась, что
разбойники отцом были посланы, или только теперь связала концы с концами?
Должно быть, и сейчас она не вполне уверена, камушек на пробу закидывает,
тонкий ледок дрожащей ножкой пробует. Запросто можно отпереться — мол, знать не
знаю никакого Ксаверия, однако надо ли отпираться? Гораздо лучше, если отец и
дочь Долгорукие перестанут играть друг с другом в прятки. Раз уж начали
называть вещи своими именами — стоит продолжать.
— Дурак он, этот Ксаверий, — с усмешкой ляпнул
Алексей Григорьевич. — Мог я его наградить, а вместо того получил наш
разбойничек плетей. Мало, что тебя до смерти напугал, так еще и бедолагу
Мавруху убил. Оно, конечно, Бог шельму метит, а все ж не про нее пуля была
отлита. Не про нее!
— Но ведь хорошо, что этак вышло, — не сдержала
улыбки и Екатерина. — Иначе... иначе что бы мы теперь делали, а, батюшка?
— И то! — покачал он той самой головой, хитрости в
которой, по слухам, хватало на десятерых. — Твоя правда, Катюша!
И заботливо помог дочери подняться, глядя на нее с прежней
любовью и нежностью.
Да уж! Его дочь, воистину — его! Только ежели отцовой
хитрости хватит на десятерых, то дочкиной — аж на чертову дюжину!
Сентябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.
Конфиденциально:
"Ежели ваше преосвященство изволит вспомнить, некоторое
время тому назад я писал, что внезапная, до установления нового наследника,
смерть его царского величества, русского государя, могла бы вызвать бурю и
смуту в этой стране, и первыми пострадали бы именно мы, представители
иностранных государств, поскольку отвращение и даже ненависть русских к
иноземцам превосходит всякие мыслимые и немыслимые представления. Достаточно
было бы сказать, что мой новый посольский секретарь и переводчик дон Хорхе
Монтойя вновь лишен возможности приступить к исполнению своих обязанностей:
мало того, что он был ограблен и ранен по пути в Москву, так вдобавок оказался
избит местными разбойниками, причем столь жестоко, что вынужден пребывать в
постели у же который день...
И не только он пал жертвой этой русской ненависти к людям
цивилизованным. Довожу до сведения вашего преосвященства, что на этих днях в
Москве случился немалый дипломатический скандал, в коем оказался замешан и ваш
покорный слуга — правда, в качестве посредника, а никак не действующего лица.
Действующими же лицами в нем оказались прежде всего шурин графа Братислава,
Альфред Миллесимо, уже неоднократно упомянутым в моих посланиях в качестве
бывшего жениха молодой княжны Долгорукой, которую прочат не то в фаворитки, не
то прямиком в невесты его царскому величеству, — и самовластный отец этой
хорошенькой особы, князь Алексей Долгорукий.
Вот вкратце изложение случившегося. В один из дней граф
Миллесимо, томимый, очевидно, тоскою от разлуки со своей нареченною невестою, с
которой он был разлучен волею ее алчного родителя, отправился на дачу к графу
Братиславу, находившуюся невдалеке от царской дачи, где как раз гостили
Долгорукие. Поскольку он имел при себе новое, только что полученное от мастера
ружье, которое вез показать своему родственнику, то именно в ту минуту, когда
приближался к воротам царского дворца, вышел из своего экипажа и пожелал
сделать из этого ружья два выстрела. Возможно, в этом состояла некая угроза венценосному
сопернику или хотя бы отцу бывшей невесты. Впрочем, сам Миллесимо это всячески
отрицал и уверял, что им руководило лишь внезапно возникшее желание опробовать
новое оружие, поскольку в это мгновение в зарослях мелькнул крупный олень.
Бог весть, какие тут могут быть олени в столь
непосредственной близости от жилья и множества людей, однако мне придется
оставить это уверение на совести Миллесимо. Добавлю, кстати, что ни в какого
оленя, реального или воображаемого, он не попал.
Как бы то ни было, ворота дворцовой дачи отворились, оттуда
выскочили два гренадера и схватили молодого графа. Тот назвался, однако ему
было сказано, что стрелять здесь запрещено, так же как и появляться вооруженным
в присутствии его царского величества, а потому им велено, невзирая на чин и
звание, хватать всякого, кто нарушил приказ, и вести его на дворцовую
гауптвахту — в четырех верстах отсюда. Миллесимо изрядно знает чешский язык,
кроме того, несколько поднаторел в туземном наречии, а оттого мог понять, о чем
велся разговор. Понимал он также оскорбления, которыми осыпали его гренадеры и
присоединившиеся к ним офицеры; скромность не позволяет мне повторить здесь эти
в высшей степени непристойные выражения. Несчастного юношу вели пешком по
грязи; он просил позволения, по крайней мере, сесть в свой экипаж, однако не
дозволили и этого. Двое гренадеров тащили его под руки, иногда толкая, так что
граф несколько раз падал. Третий гренадер шел позади с кнутом в руках,
ежеминутно изъявляя желание подстегнуть «строптивую лошадку». Так, в
сопровождении конной и пешей охраны, его провели четыре версты на двор к князю
Долгорукому, который, словно в ожидании, прохаживался на крыльце. Поскольку
именно он занимал теперь чин обер-гофмейстера, разбираться с делами такого рода
было предписано дворцовым регламентом именно ему.
Приглядевшись к Миллесимо, он как бы удивился, словно не
ожидал его здесь увидеть. Между тем замечу лишь для вас, ваше преосвященство,
что весь дипломатический корпус пребывает в тайном убеждений, что история сия
была нарочно подстроена самим Долгоруким для того, чтобы унизить бывшего жениха
своей дочери и указать ему его место.
Впрочем, продолжу. Князь внимательно, с брезгливой усмешкою,
рассматривал грязную одежду пленника и, видимо, наслаждался его униженным
состоянием. Затем, не здороваясь, чрезвычайно холодно и сухо изрек: «Очень
жаль, граф, что вы запутались в эту историю, но с вами поступлено так по воле
государя. Его величество строго запретил здесь стрелять и дал приказание
хватать всякого, кто нарушит запрещение».
Миллесимо хотел было объяснить, что ему ни о чем таком не
известно, что он впервые слышит о таком запрещении, но князь прервал его
словами: «Мне нечего толковать с вами, вы можете себе отправляться к вашей
Божьей матери!»
