— Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а
ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не, чает, как голову унести
после того, как удумал покушение на государеву особу!
Екатерина чуть опять не рухнула навзничь — так задрожали
руки, на которые она опиралась.
— Да ладно опять глазки закатывать! —
пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. — Жить небось охота, вот и
увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как
он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под
ногами горит ярым пламенем? Да и самому Братиславу, после того, как он нос драл
перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было
просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем
скорей, тем лучше.
Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего
не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако,
хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то
невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой
могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить
тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.
Но если так — поспешил папенька со своими придумками. Ведь
позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства
Долгоруких!
— Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? —
грубо спросила Екатерина — и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца,
никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких
словечек. — Или бабку найдешь надежную — такую, чтоб помалкивала о позоре
княжеской дочери?
— Балда ты балдовина, — покачал головой
отец. — Самое бы лучшее — до тех пор тебя охаживать вожжами по голой
заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты
хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо —
теперь нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до
драки не дошло, на нем крест не только Братислав, но и все австрияки поставили.
Вернется в Вену — думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы
не так! Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от
злости наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком
вязаться, в глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы
лежать-полеживать?
— Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или
нет? — зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас
вынудило ее снова сесть. — Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка
рожать, либо тебе с Братиславой мириться, а мне — замуж за Миллесимо идти. Вот
и выбирай, что лучше.
Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его
звучал на удивление спокойно.
— Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, —
проговорил Алексей Григорьевич. — А жаль. Это ведь только в сказках у
богатыря три дороги: направо пойти — убиту быти, налево пойти — коня потеряти,
прямо пойти — обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый
путь.
— Это какой же? — подозрительно спросила
Екатерина.
— Да такой. Прямо с этого места, с росстаней,
воротиться назад — туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что
никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?
Княжна Екатерина долго смотрела в темные, живые глаза отца,
размышляя, правильно ли поняла его. Наверное, правильно, однако как же он себе
это мыслит: сделать вид, будто ничего не произошло? Екатерина хмыкнула. Для нее
давно были прозрачны отцовские намерения: толкнуть ее в постель к
мальчишке-государю, которому после такой оказии ничего не останется, как
жениться на соблазненной им девушке. И Екатерина, право слово, порою приходила
в такую ярость от его заметной холодности и слишком явной увлеченности этой
деревенщиной, Дашкой Воронихиной, что и впрямь была бы готова его соблазнить.
Только вот в чем загвоздка: император нипочем не поверит, что был у нее первым.
И правильно сделает. Никто на его месте не поверил бы!
— Ты, батюшка, небось позабыл, что с девкою бывает,
когда она в первый раз к мужчине в постель ложится? — спросила она с той
же грубой откровенностью, немыслимой в разговоре с отцом еще в самое недавнее
время, но вполне естественной теперь.
Да, время недомолвок между ними прошло. Теперь они — как два
воина, которые стоят спина к спине и прикрывают друг друга в битве... Полягут
замертво — так оба. Ну а ежели повезет, то победят — тоже вдвоем.
— Девства потерянного мне ни за какие деньги не
вернуть. А рисковать, надеясь, что он ничего не заметит, — глупо, глупее
некуда. Чай, он уже стольких девок распочал, что не проведешь на мякине-то.
— На мякине, девонька, только старого воробья не
проведешь, — усмехнулся отец. — А такого-то желторотого птенца —
очень даже запросто. Напоить покрепче, а потом... сама знаешь, ночью все кошки
серы. И ежели мужик видит поутру в своей постели бабенку, разве может он
усомниться, что именно с нею всю-то ноченьку кохался-миловался, а не с какой-то
другой?
— Надо еще, чтобы та, другая, согласилась, —
протянула задумчиво Екатерина. — Чтоб согласилась и чтоб целая была, да
еще чтоб глянулась ему.
— Чтоб целая и чтоб ему по нраву — такая у нас есть, ты
ее хорошо знаешь, — деловито молвил князь. — А вот насчет согласия ее
— тут дело посложнее будет. Не сомневаюсь, предложишь ей это — потом
стонов-воплей не оберешься. Ни за какие коврижки не согласится! Кабы с ней так
вышло, как со Стелькою: и отказу ни в чем не дает, и не помнит ничего, что
было. Кабы нам такого зелья раздобыть, коим Стельку опаивали!
Екатерина так и вонзила зрачки в глаза отца. Откуда, откуда
это ощущение, что он знает, кто опоил Стельку? Нет, это совесть нечистая
будоражит, а отцу правды нипочем не узнать...
Однако не зря говорят про Алексея Григорьевича: в его-де
голове хитрости на десятерых хватит. Если так... если так, надо воспользоваться
случаем и прояснить один вопрос, который давно тревожит Екатерину. Вот уже
целый месяц, а то и поболее — с того самого дня, как на лесной дороге на карету
Долгоруких напали грабители, Екатерина облизнула губы, набираясь храбрости.
— Батюшка... — Голос невинный-невинный, что у
девицы-белицы
[27]
. — Батюшка, помнишь ли, мы как-то в деревне были на
крестьянской свадьбе? Женихова брата звали, кажется, Ксаверий. Этакий веселый,
разбитной мужик, борода будто у старика, даром что молодой еще. Не помнишь ли,
где он теперь, что с ним?
