Помнится, когда Екатерина росла в доме своего дядюшки
Григория Федоровича Долгорукого, бывшего тогда посланником в Варшаве, тетушка,
дама светская и изощренная, муштровала ее построже, чем капрал муштрует своих
новобранцев. Именно княгиня Аглая Самсоновна приучила Екатерину к железной
выдержке, обучила так владеть своим лицом, что, вонзись в ее тело все те
полсотни булавок, на которых держался ее бальный наряд, да что — проткни ее
насквозь вязальной спицею, — не перестанет мило улыбаться собеседнику...
Ох, как сейчас пригодились ей тетушкины уроки!..
— Чего пристали к девке? — добродушно проворчал
отец. — Когда у нас Катька ела за двоих? Это у тебя, Ленка, щеки скоро по
плечам расползутся.
Сестра, которая и впрямь выглядела с самого детства так,
словно была поперек себя шире, надулась, как мышь на крупу, кидая мстительные
взгляды теперь на отца, но тому они были — что об стенку горох.
Братья вернулись к еде. Выражение беспокойства вмиг сошло с
лица Прасковьи Юрьевны. И чуть не впервые княжна Екатерина подумала: какое
счастье, что матушка свято придерживается старинного узаконения, по которому
муж — всему голова. Если не тревожился князь, значит, его княгине следовало
быть спокойной, пусть бы даже крыша начала валиться на голову!
Она бросила на отца признательный взгляд исподлобья — и в то
же мгновение несчастный творог застрял у нее поперек, горла.
Какое выражение мелькнуло на его лице! Отец обо всем
знает... нет, догадывается! Что же теперь делать, как же быть? Да зародись у
него одно подозрение, он с дочери глаз не спустит. А ведь Екатерине смертельно
нужно ухитриться встретиться с Миллесимо, поведать ему, в какое положение они
попали. Нет, в «положение» всегда попадает дама. А мужчина волен войти в ее
положение — или нет. Проще говоря, признать своим ребенка, которого он
сделал, — или высоко вскинуть брови с выражением крайнего недоумения:
«Красавица моя, но при чем тут я?!»
Нет, Альфред не станет отрекаться от ребенка — он будет
только счастлив признать его, будет в восторге, когда весь свет убедится, что Екатерина
принадлежит ему, что теперь он непременно должен жениться на ней, чтобы спасти
ее доброе имя! Да и ей ничего другого не остается делать, кроме как выйти за
него, распростившись со всеми теми тщеславными надеждами, которые разрослись,
распустились, расцвели в душе.
Екатерина с трудом подавила тяжелый вздох. Ну что ж, не
судьба им сбыться, не судьба ей сделаться государыней. Ладно, винить некого,
кроме себя и своей страстности. Как-нибудь она сумеет смириться с участью, но
сумеет ли смириться отец? Екатерина-то надеялась просто исчезнуть из дому — и
все, безвозвратно кануть в неизвестность вместе с Миллесимо, а теперь, по всему
видно, не миновать стать объясняться с разъяренным отцом.
Она с трепетом ждала окончания завтрака. Думала, он окликнет
ее, оставит в столовой для беседы, однако тот вышел первым, и Екатерина
прошмыгнула в свою комнату, лелея надежду, что злобный, все насквозь
проницающий взор отца ей померещился.
Ничуть не бывало!
Стоило только дух перевести, как дверь распахнулась — и на
пороге возник князь Алексей Григорьевич.
«Да ведь он все равно ничего знать наверняка не
может! — мелькнула спасительная мысль. — Только подозревает, а как
сможет свои подозрения проверить? Он же не повивальная бабка! Мне надо только
покрепче держаться, запираться что есть силы, возмутиться его подозрениями. А
как он поверит моим словам и успокоится — бежать, бежать к Альфреду!»
Мало помогли трезвые размышления, и крепости духа хватило
ненадолго. Чуть только Екатерина подняла испуганные, блуждающие глаза на белое
от ярости лицо Алексея Григорьевича, как руки у нее похолодели, в ушах
застучало, взор заволокло туманом, и она, тихо ахнув, повалилась на ковер в
глубоком обмороке.
Очнулась через несколько мгновений от того, что холодные
струйки неприятно ползли по щекам и шее. Потребовалось время, чтобы понять: она
лежит на полу, отец не дал себе труда даже на кровать дочку перенести. Водичкой
побрызгал ледяной, вот и вся забота о ней. А голос у него — голос еще холоднее,
чем эта студеная вода:
— Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вон
дрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, коли
хватит смелости, блудня поганая!
Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками.
Да... плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищи
не принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет.
Вот так бухнуться перед отцом без памяти — все равно что самой себе клеймо
поставить: грешна, мол, батюшка!
— Батюшка, — выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянный
взгляд, — прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную!
Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне
плетьми до смерти засечь — я вся в твоей воле.
— Что ж ты делаешь, Катька? — спросил Алексей Григорьевич
без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с
дочерью. — Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да
мне что, я — старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня — что
ты, что Ванька — и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть
стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку
Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку
Нарышкина — в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его
тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите — с маслицем. А вы что делаете?!
Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его
обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Братиславом из-за этого поганого
графчика эва как стакнулся!
Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина
насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней
возвращаются, — продолжал причитать:
— А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном,
при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменяла
злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моя
дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура — она и есть дура-девка,
что тут еще скажешь?
— Что вы про господина Братислава молвить изволили,
батюшка? — с трудом шевеля онемевшими губами. — Из-за кого брат Иван
с ним стакнулся? Из-за какого графчика?
— Как это — из-за какого? — остро глянул на нее
князь Алексей Григорьевич. — Да из-за этого твоего... рыжего-пегого, ни
дна ему ни покрышки!
У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец
с насмешкой называл Миллесимо — с тех пор, как твердо положил себе разлучить с
ним дочь.
