Да, кажется, прав был де Лириа, не раз упоминавший в своих
донесениях о безудержной ненависти «туземных варваров» ко всем иностранцам! Но
коли так, это более чем смешно, называется, своя своих не спознаша!
Тут последовало несколько таких, ударов, от которых Алексу
сделалось уже не до смеха. Он не помнил, сколько это длилось, совершенно
раздавленный беспрерывной болью, и ощущением собственного бессилия, и этой
назойливой мыслью: «Забьют, забьют до смерти! Своего!» Но ему даже звука не
давали издать, он слова не мог вымолвить — все тонуло в стонах и хрипах.
И, словно подтверждая его догадку, один из пыхтящих, сопящих
головорезов вдруг заговорил. Нет, не с Алексом — с кем-то из своих:
— Живой еще? Точно, живой, шевелится. Чего с ним
делать, сударь, полоснуть по брюху али удавочкой обвить? А может, попинать еще?
Краешком замутившегося сознания Алекс отметил, что голос
кажется ему знакомым... точно, да ведь именно этим крикливым, неряшливым
говорком его поразил каких-то полчаса назад услужливый московит, указавший
калиточку в кремлевской стене — для сокращения пути доброго барина.
Изрядно же сократил Алексу путь этот непрошеный Вергилий —
прямиком к смерти подвел! Знать, какой-нибудь воровской пособник, который
заманивает таких вот доверчивых, богато одетых простаков в ловушки, на потеху и
расправу своим сотоварищам. Ну а потом, когда ватажники вдоволь почешут кулаки,
кто-то среди них изображает роль римлян, сидевших в Колизее и глазевших на
гладиаторские бои. Зрители либо опускали большой палец, либо поднимали его,
знаменуя смерть и жизнь несчастных. Ну и что решит «римлянин», которого убийца
почтительно назвал сударем? Наверное, это их атаман. Какой приговор он вынесет?
Да убьют его, конечно. Мертвого грабить сподручнее!
Предчувствие близко подступившей смерти вдруг отрезвило
Алекса, подобно тому как пропойцу отрезвляет ведро ледяной воды, опрокинутое на
голову. Но не страх овладел всем его существом — изумление перед
несправедливостыо и нелепостью свершившегося.
Господи, да как же это так?! Спастись от записного убийцы
Никодима Сажина и его кровавого пособника Савушки, избавиться от поганой
Маврухи, чтобы пасть жертвой шайки уличных грабителей? И снова проскользнула та
же мысль, что посещала уже Алекса совсем недавно: было ли это нападение
написано на роду сеньору Хорхе Сан-Педро Монтойя, то есть пожинает ли Алекс плоды,
уготованные его предшественнику, или он сам уже успел переписать страницу в
книге судеб? Если так, это означает: убийцам нужна жизнь именно его, Алекса
Валевского, в прежние, незапамятные времена родившегося в деревушке под
Смоленском и от роду звавшегося Алексеем Леонтьевым?
Он вдруг вспомнил историю, слышанную еще в самом раннем
детстве, но прочно запавшую в память. Это была история о ратнике, который украл
у товарища его смертную рубаху, кою тот собирался надеть перед тяжким
сражением, — украл потому, что у самого не было чистой сорочицы, а в
грязной представать пред Богом как-то неловко. Украл, да... Сотоварищ, которому
пришлось сражаться голым по пояс, остался жив. А вор получил в грудь стрелу. И
никто не расскажет, никто не узнает, принял ли он свою погибель — или чужую,
назначенную непременно носителю этой смертной рубахи?
— Как быть, сударь, чего ж молчите? — снова
услышал он говорок московита.
Опять это словечко! Избивавший Алекса человек спрашивал, что
делать дальше, у какого-то «сударя»... Не значит ли сие, что попался Алекс
вовсе не грабителям? Не значит ли сие, что какой-то неведомый человек нанял
разбойников, чтобы свести счеты именно с ним?
Но за что? Почему? Где пересеклись их пути, какое столь
страшное оскорбление умудрился Алекс нанести этому неизвестному, если тот
возжаждал его смерти?
Да, наверное, ему все-таки суждена погибель. А как же Даша?!
Серые доверчивые глаза вдруг проплыли перед ним, взглянули с
выражением нежности, безоглядного доверия, любви... Наверное, это было
последнее, что ему суждено увидеть перед тем, как взор затянет смертная пелена.
И, покрепче зажмурясь, чтобы удержать милое сердцу видение, Алекс выдохнул
вместе с кровавой пеной:
— Дашенька...
Он не услышал собственного шепота — его заглушил голос,
раздавшийся рядом и звучавший решительно:
— Оставьте его. Не троньте. Хватит!
— Сударь, так ведь осталось — всего ничего! —
огорчился «Вергилий». — Еще пинок-другой — и дух вон из этой падали. К
вашему удовольствию.
— Пошел вон! — взвизгнул «сударь». — Кому
сказано! Кто тронет его — до завтра не доживет, ясно? Вот, возьмите ваши
деньги. А его... Поднимите его осторожно да снесите в посольский дом. Да одного
не бросайте, покличьте кого-нибудь, а сами отбрешетесь, мол, шли своим путем да
нашли господина, не иначе какие-то сволочи на него напали, избили в кровь...
Понятно?
— Понятно, чего ж тут не понять? — с выражением
крайней обиды пробормотал коварный московит. — Сволочи, стало быть? Мы,
значит, сволочи... ну-ну. Ладно, как скажете, сударь!
Грубые, немилосердные руки стали переворачивать Алекса и
поднимать с земли.
— Погодите-ка! — вдруг воскликнул «сударь». —
Мне ему два слова сказать надобно.
Лицо Алекса было не тронуто ударами, только залеплено
грязью. Голову он не мог удержать, она заваливалась да заваливалась, пока
кто-то из нападавших не приподнял ее с осторожностью, которая в данном случае
выглядела уморительной, если не оскорбительной.
— Гляделки-то разлепи! — проворчал
«Вергилий». — Послушай, чего тебе скажут, да на ус намотай!
Алекс с невероятным усилием разомкнул склеенные грязью веки.
Увидел грубоватое мальчишеское лицо, темные мрачные глаза, белый, съехавший на
лоб парик, поджатые губы маленького рта, из-за которого обладатель их порою
становился страшно похож на своего свирепого деда.
Алекс бы решил, что это бред, предсмертный бред, однако
сердце вдруг забилось мучительно, словно предчувствовало истину.
Неужели?.. Неужели возможно такое пугающее сходство?
— Я бы мог убить тебя, ты это понимаешь? — сказал
мрачный мальчик, до невозможности схожий с обоими императорами Петрами — Первым
и особенно Вторым. — Оставалось сказать только одно слово! Нет, ты это
понимаешь? — вдруг рассвирепел он. — Говори!
Алекс только и мог, что пошевелил разбитыми при падении
губами.
К счастью, это слабое движение было истолковано как выражение
согласия, потому что приступ ярости у «сударя» прошел столь же внезапно, как
возник.
— Мог бы, — повторил он почти спокойно. — Да
только ее мне стало до полусмерти жалко. Не тебя, а ее, понимаешь ты?
