— Праведное небо! — повторил Остерман. — Я
только сейчас понял... Ах, сударь, ну зачем вы так, право, зачем? Неужели вы
всерьез подумали, что такая милая, добрая, снисходительная особа, как великая
княжна, окажется настолько жестока, что и впрямь нажалуется брату своему на
вашу грубость и потребует вашей отставки? Ну что вы, Степан Васильевич! Вы ведь
как-никак родня с нею! И, Боже мой, так поступить с юной, невинной девицею...
Эта смерть поразила меня в самое сердце!
Остерман приложил руки к груди, словно указывая то место, в
какое поразила его смерть какой-то юной, невинной девицы. Степан Васильевич,
который совершенно не понимал, о ком идет речь, обратил внимание, что сперва
ладони вице-канцлера прижались к правой стороне и лишь потом переползли на
левую, как если бы он и сам хорошенько не знал, где именно у него находится
сердце.
— Да, поступок жестокий, — задумчиво кивнул
Кейт. — Хотя... я был удручен смертью великой княжны только в первое
мгновение. А потом, поразмыслив, понял, что господин Лопухин умудрился не
только предотвратить собственную опалу, но и угодить очень многим
противоборствующим партиям. Вот рассудите. Смерть Натальи Алексеевны выгодна
цесаревне Елизавете, поскольку очищает ей путь к наследованию трона. Она
выгодна и для Долгоруких, которые теперь могут единолично влиять на государя.
Теперь никто не мешает им, как мешала Наталья Алексеевна! Кроме того, это
выгодно нам с вами, дорогой мой Генрих. Нам и прочим иноземцам, которые нашли
приют при этом лукавом и хитром, как пишет мой друг де Лириа в своих
донесениях, дворе. Впрочем, де Лириа как раз ничего не выиграл от смерти
великой княжны — напротив, проиграл. Ведь она была более чем благосклонна к
идее окатоличивания России, а с этой мыслью наш господин иезуит носится, как
Симон-простак
[23]
с разрисованной торбой, если я правильно выразился
по-русски. А вот мы, протестанты, как раз можем с надеждой задуматься о том, по
какому пути пойдет Россия, если, спаси нас великий Бог, не станет молодого
государя. Где-то в Курляндии проживает дочь царя Ивана герцогиня Анна. Я знаю
ваш интерес к ней, дорогой мой Генрих: ведь ваш брат был ее учителем, а оттого
герцогиня сохранила к вам добрые чувства. Расположением Анны Иоанновны
пользуется живущий при ее дворе Рейнгольд Левенвольде, а его брат Карл-Густав —
наш добрый приятель здесь...
— Ради Бога, — с испуганным лицом простонал
Остерман, бегая глазами от спокойно разглагольствующего Кейта до ошалелого
Лопухина, — вы не в меру разболтались, Джеймс! Подумайте только, что вы
говорите и в чьем присутствии!
— А в чьем, собственно? — с детским простодушием
оглянулся Кейт. — Вы господина Лопухина, что ли, опасаетесь? Да ну,
Генрих, разве Степан Васильевич не доказал своим рискованным и неожиданным
поступком, что ему вполне можно доверять? Конечно, доверять ему можем только
мы, а вот если бы дело сие сделалось известно государю... Тут, думаю, не
обошлось бы отставкою, о которой так мечтала покойная Наталья Алексеевна!
Разумеется, дошло бы и до столь любимой русскими дыбы, а уж потом — урезание
языка, повешение, колесование, четвертование, а то и все враз!
Он обратил на Степана Васильевича свои голубые глаза и
превесело усмехнулся.
И только тут до, ошеломленного Лопухина дошло, о чем
наперебой толкуют Кейт и Остерман...
Вот, значит, кому он мстил! Наталье Алексеевне, покойнице!
Да нет, что они городят, эти двое? Всерьез решили, будто он
стащил у Кейта яд, втихомолку подлил его в кофе, до которого столь охоча при
жизни была великая княжна, или в какое-то другое блюдо, поданное к ее столу?
Конечно, у Степана Васильевича были все возможности сделать это незаметно,
поскольку государь и его сестра очень часто обедали и завтракали вместе, причем
у Петра Алексеевича была привычка посылать сестре какое-нибудь любимое ею
кушанье через камердинера... Но зачем, зачем бы ему это делать? Ах да, что и
говорить, Лопухин был тогда очень встревожен внезапно разразившейся немилостью
цесаревны, крепко опасался, что она нажалуется-таки государю. Он менял
камердинеров чуть не каждую неделю, вот только Лопухина держал при себе
неотлучно, однако и тот постоянно опасался впасть в немилость. Как жить тогда,
на какие средства? Имение совершенно ничего не дает, с ним одни только
издержки... Должность при дворе позволяла не только приумножать доходы, но и
совершенно не тратиться, ибо стол держал для него государь, платье и выезд тоже
были справляемы за счет казны, да и содержание дома... А что жена сжила бы его
со свету в случае отставки, так это само собой понятно!
Да, чего греха таить, Степан Васильевич тогда пребывал в
очень неприятном состоянии и не раз, помнится, помянул Бога, под которым все мы
ходим и который вполне мог бы прибрать великую княжну, поскольку она не
отличалась крепким здоровьем и всякое могло случиться...
И это случилось. Случилось, может статься, молитвами
Лопухина, однако отнюдь не было содеяно его руками!
Но этот флакон... пустой флакон, непонятно как оказавшийся
среди его вещей. Убежденные слова Кейта. Обвиняющие глаза Остермана.
Да ну, чушь собачья!
— Не такая уж чушь, как вам могло бы показаться, Степан
Васильевич, — послышался голос Кейта, и Лопухин понял, что, забывшись,
произнес последние слова вслух. — Известная вам Анна Крамер, камеристка
покойной великой княжны, помнится, уверяла меня — в присутствии находящегося
здесь же барона Остермана, который ни за что не даст мне соврать! — будто
застала вас как-то в покоях Натальи Алексеевны, причем у нее создалось
впечатление, будто вы что-то подливали или подсыпали к ней в кофе. Она решила,
будто это ей почудилось.
Степан Васильевич потряс головой. Ну, это уж слишком! Откуда
они выкопали эту Анну Крамер, бывшую служанку императрицы Екатерины и
посредницу в любовных делишках между нею и молодым тогда Карлом-Густавом
Левенвольде? После смерти Натальи Алексеевны упомянутая Анна Крамер перешла служить
к цесаревне Елизавете, а потом отъехала в неизвестном направлении. Оставалось
признать одно из двух: либо эта Крамер нарочно оклеветала Лопухина, либо...
Способность связно мыслить постепенно возвращалась к нему,
однако радости это не приносило, потому что думы его были ужасны.
Вспомнилось утреннее пробуждение, когда он никак не мог
вспомнить минувшего дня. Такое уже было, было... А что, если во время такого
вот забвения себя он все-таки... То есть душившая его ненависть к великой
княжне, к ее могущим быть проискам взяла верх над разумом и осторожностью,
заставила раздобыть отраву, а потом и применить ее.
Нет. Не может быть! В это невозможно поверить!
