— Так уж вышло, сударь, что мне пришлось сказать
императору, будто мы с вами помолвлены, Коли вы настолько добры, что предложили
мне располагать вами, не окажете ли честь подтвердить эту ложь, ежели его
величество вдруг речь об сем заведет? Поверьте, это ложь во спасение, которая
есть благо. И упорствовать в сей лжи не придется вам долго: лишь неделю или
две. От души надеюсь: времени этого будет довольно, чтобы его величество
отвратился от своего... — Она открыла глаза, уставилась на Алекса и вновь
начала запинаться: — Отвратился от своего... от прихоти своей и обратил бы свой
благосклонный взор на особу другую, более достойную его, чем я.
«Найдет ли? — со щемящей тоской, совершенно
раздавленный этой безыскусной откровенностью, подумал Алекс. — Да ведь это
он тебя недостоин, а не ты его!»
И тут же тоска его схлынула, точно волна, гонимая ветром. На
душе полегчало так, что он едва удерживал желание рассмеяться, запеть, обнять
всех и вся. Нет, не всех — только ее одну. Понятно, зачем пришлось солгать
императору. Чтобы избавиться от его приставаний. Значит, Петр не нужен ей.
Значит, все эти разговоры о новой фаворитке — не что иное, как ложь! И какие бы
замыслы ни лелеял на сей счет распутный мальчишка, Даша ни при каких условиях
не желает сделаться этой самой фавориткой.
Господи, благодарю тебя!
Он только и мог, что смотреть в ее встревоженные глаза
сияющими от счастья глазами и медленно кивать, давая согласие на все, о чем она
попросила, о чем бы вздумала еще попросить, о чем просить даже не вздумала
бы, — вообще на все на свете! Ни одной мысли не возникло в медленно
кружащейся голове, кроме ощущения всеобъемлющего, потрясающего счастья. Даша
слабо улыбнулась в ответ:
— Так вы согласны?
— Могло ли быть иначе? Ведь я вам обязан жизнью. Да
если бы даже и не так, я бы все равно счел себя счастливейшим из смертных,
когда бы мог оказать вам услугу.
— Вы... о Господи, я ни минуты, ни минуты не
сомневалась в вас! Спасибо, спасибо, Алекс.
Она с запинкой выговорила его имя — а потом замолчала, глядя
на него такими же сияющими глазами, какими он смотрел на нее. Взоры их
встретились и слились в некоем поцелуе — таком страстном, на какой никогда не
отважились бы их губы, которые сохли от этого неисполнимого желания. Какие-то
бессвязные мысли проносились в голове Алекса — что-то такое о бессмертной душе,
которую не жаль продать за миг земного блаженства, о смертном грехе, в который
не страшно впасть, даже если... ну да, снова образ нестрашной, даже какой-то
жалкой геенны огненной промелькнул в его воображении и тотчас растворился в
сонме радужных, восторженных ощущений, которые пронизывали его.
И это делал только один взгляд на эту девушку! Что же
произойдет, что же произойдет, о Господи всеблагий, если он когда-нибудь
решится поцеловать ее? Не иначе, земля и небо поменяются местами!
Ему уже было нестерпимо смотреть в ее глаза — такой
нежностью они были исполнены, что сердце сжималось, теснилось, а порою начинало
стучать так, словно готово было выскочить из груди. И что-то мелькнуло вдали —
какая-то высокая фигура в белом парике. Фигура возникла на пороге опустевшей
приемной и замерла, уставившись на пару, безмолвно взиравшую друг на друга...
Алекс даже не успел осознать, что нужно сделать, а тело уже
действовало. Он шагнул вперед, обнял Дашу, прижал к себе и припал к ее губам.
Мгновение изумленного оцепенения — потом ресницы ее поникли,
а руки взлетели, легли на его плечи... осмелев, сцепились на шее, а губы покорно
приоткрылись под его губами.
И он, и она — оба целовались впервые. Алекс — потому что
обеты, данные им, требовали сурового целомудрия, Даша — по младости лет, да и с
кем ей было проходить поцелуйную науку в замшелой воронихинской глуши? Сердце
ее спало прежде, спали и желания... теперь все проснулось, все вздрогнуло, все
встрепенулось в ней. Да и наука оказалась не хитра, требовала больше чувства,
чем навыка, ну а чувства сейчас переполняли ее — как бы не захлебнуться! Что же
говорить об Алексе?.. Весь мир замкнулся меж их сомкнутых губ — да, ни больше
ни меньше, чем вся вселенная! Прежние беды и радости, горести и мгновения
счастья, чудилось, вообще перестали существовать, исчезли, растворились в этих
самозабвенных движениях губ, впившихся друг в друга.
Те неведомые прежде, немыслимые ощущения, которые пробудил в
них этот первый, невероятный, ослепительный поцелуй, требовали какого-то
выхода. Уже было мало стоять просто так, сливаясь только губами. Уже пошли
бродить по телу Даши нетерпеливые руки Алекса, а по его спине — дрожащие руки
Даши, уже грудь Даши расплющилась о мужскую грудь, а бедра их вжимались друг в
друга, словно хотели расплющить неведомое нечто, которое мешало им прижаться
теснее, еще теснее, влиться друг в друга, стать единым существом. Уже стоны
рвались из их неразрывно сомкнутых ртов, уже зарождались в глубинах
помутившегося сознания слова извечного вопроса — и ответа на этот вопрос, слова
согласия, полной взаимной покорности, слова, которые выразили бы их иссушающую,
испепеляющую жажду взаимного нераздельного, вечного обладания. Пальцы Алекса
вдруг ожгло новым, неведомым прежде ощущением, новый аромат коснулся ноздрей, и
до него дошло, что он касается обнажившейся груди Даши.
«Господи! — ударило мыслью словно кнутом. — Да что
же я делаю? Я ведь раздеваю ее!»
С усилием оторвался от нацелованных, припухших губ, он
какой-то миг еще не в силах был разомкнуть объятия. Оба с трудом открыли глаза,
уставились друг на друга — незряче, испуганно, — а руки, словно воришки,
которые пьггаются скрыть следы грабежа, шарили по телам, натягивая на Дашины
плечи шелк платья, спустившийся так низко, что обнажилась грудь, поправляя
смятые, задранные юбки, приводя в порядок перепутанные волосы и пытаясь
отыскать несчастный фонтаж, выпавший-таки из прически и теперь сиротливо,
обиженно валявшийся на полу, одергивая камзол и кафтан Алекса, под который
забрались, лаская, нежные руки...
Осмысленное выражение постепенно возвращалось в Дашины глаза
— выражение такого восторга, такого счастья, что Алекс захотел умереть сейчас,
сию же минуту, потому что он совершенно трезво, отчетливо понимал: лучше этой
минуты у него никогда в жизни не будет. Она неповторима, потому что все данные
им обеты обрушились сейчас на него, подобно водам всемирного потопа, некогда
затопившим землю, и погребли под собой жалкого грешника, отступника... до
самозабвения влюбленного человека.
— Про... простите, сударыня, — из глубин рта, все
еще хранящего память о невероятных, возбуждающих, сводящих с ума движениях ее
языка, он выдавил хриплый шепоток, который ему самому напомнил предательское
шипение змеи, — простите меня. Но на пороге мелькнул государь, и я счел,
что лучше сразу предоставить ему некие безоговорочные и неоспоримые
доказательства нашего с вами сговора.
