При мысли о яде ему стоило больших усилий не шепнуть сквозь
зубы проклятие. Лицо его исказилось гримасой, которую даже самовлюбленный де
Лириа при всем желании не смог бы принять за улыбку, но, на счастье, внимание
посла отвлеклось: двери обеденной залы распахнулись, и оттуда выскочил высокий
мальчик в белом парике, съехавшем на сторону.
Все собравшиеся в приемной комнате поклонились, дамы низко
присели.
Император мгновение постоял у двери, заметно пытаясь
отдышаться и овладеть собой; взгляд его скользнул поверх склоненных голов, и Алекс,
который в этот момент как раз поднял глаза, поразился выражению жгучей
ненависти на лице этого мальчика. Самое удивительное, что ненависть сия была
направлена на него, на Алекса, на дона Хорхе Монтойя. Почему, ради всего,
святого? Или Алексу почудилось?
Государь сделал шаг, как бы намереваясь приблизиться к
испанцам, однако тотчас резко повернулся и стремительно прошел, почти пробежал
в бальную залу, откуда тотчас ударили звуки мазурки.
Вслед за императором потянулись придворные. В числе первых
умудрился оказаться де Лириа, у которого, надо отдать ему должное, исполнение
служебного долга всегда первенствовало над чувствами. За ним заторопился
Каскос, а вот Алекс замешкался, бросая напряженные взгляды на закрытую дверь
столовой.
Необъяснимая неприязнь императора мгновенно забылась.
Единственное, что его теперь волновало, это — где же она? Вышла через другую
дверь? Почему? Что произошло между ней и государем? Неужели правдивы все эти
слухи, которые так и расползаются по Кремлю, по Москве: слухи о том, что у
императора появилась фаворитка, имя которой вот-вот будет объявлено публично,
однако это не княжна Екатерина Алексеевна, как следовало бы ожидать, а дальняя
родственница Долгоруких, прибывшая из глубочайшей деревенской глуши?
Алекс снова стиснул зубы. На эту боль, на это страдание он
не имел никакого права, они были греховны, преступны, однако сердце болело и
страдало против всякой воли, Стоило только вспомнить ее серые глаза, то
испуганные, словно у ребенка, то лукавые, точно у записной кокетки, то
печальные, будто у мученицы, обреченной на смерть... А ведь это для него, для
Алекса, была мука мученическая — узнать вдруг, что она — женщина, что тонкое
плечо, на которое он столько времени опирался в своем бессилии, — не мальчишеское,
а девичье плечо, что эти ноги, путавшиеся в слишком широких портках, —
стройные женские ноги, что смущение Даньки и решительный отказ купаться и тем
паче справлять естественные надобности поблизости от своего спутника
объясняется вовсе не чрезмерной застенчивостью, а... а просто тем, что Данька —
это девушка!
Внешне между ними вроде бы ничего не изменилось, разве что
почтительности и церемонности прибавилось в обращении Алекса к товарищу
(подруге?) по несчастью. Тот толстокожий возчик, который доставил их до самых
Горенок, даже и не заподозрил, что везет не двух мужчин, а лишь одного. Но
только многолетние тренировки по усмирению плоти (а учили Алекса сурово, он
всерьез полагал, что вполне овладел этими постыдными позывами своего тела, и
полагал не шутя, в этом могла не раз убедиться поганая Мавруха, которая так и
не добилась от него проку, несмотря на всю свою разнузданность, а может быть,
именно благодаря ей!) помогали ему теперь держать в узде естество и отгонять
нечистые мысли. Например, когда Данька (Даша) что-нибудь говорила, он не слышал
и половины, потому что смотрел на ее губы и мучился от недостижимости их.
Поцелуй — такой же грех, как и совокупление, учили его. Всю жизнь он
удерживался от греха, а теперь истово жаждал предаться ему — пусть даже непосредственно
после поцелуя его будет ожидать геенна огненная еще при жизни.
Господь уберег...
Алекс рассчитывал, что больше никогда не увидит свою
странную и пленительную спутницу, полагал, что она давно вернулась домой, к
брату, и, хоть страстно тосковал по ней, сумел себя убедить все в жизни
делается по усмотрению Божьему, а значит, к лучшему. К лучшему, всегда к
лучшему... неужто это и в самом деле к лучшему: стоять вот здесь, отбрехиваясь
от бархатистых двусмысленностей де Лириа, косясь на плотно закрытую дверь
обеденной залы, и мучиться от гнусных картин, которые против воли возникают в
воображении?
Он закрыл глаза и сильно тряхнул головой, отгоняя соблазн, а
когда снова разомкнул ресницы, убедился, что испытанное средство не помогло:
соблазн собственной персоной стоял перед ним, глядя чуть исподлобья и жалобно
подрагивая губами.
— Вы... вы помните меня, сударь? — прошептала
Даша, и Алекс поспешно убрал руки за спину, чтобы уберечься от искушения
заключить ее в такие объятия, из которых она, пожалуй, никогда не смогла бы
выбраться. Тотчас он сообразил, что ведет себя неучтиво: дамам принято руки
целовать, — и схватился за Дашину робко протянутую руку, как утопающий за
соломинку.
— Помню ли? — переспросил хрипло, водя пересохшими
губами по этой дрожащей, тонкой руке. — Помню ли? Что ж вы спрашиваете,
сударыня, неужто не знаете...
Он осекся как раз вовремя, чтобы не выпалить ей всю правду о
своих денных и нощных плотских томлениях и угарных мыслях, о ревности и
нежности, обо всем, что теперь составляло сущность его жизни — сущность
потайную, секретную, скрываемую даже еще более тщательно, чем его истинное
лицо.
Заставил себя очнуться, вглядеться в нее — испуганную,
побледневшую, понять, что девушка чем-то страшно взволнована — настолько, что
ей сейчас не до пылких признаний ошалелого попутчика. И Даша ведь едва
удерживает слезы, они уже застилают глаза и вот-вот соскользнут с ресниц.
Не столько осознал, сколько почувствовал любящим сердцем: ей
сейчас нужен не пылкий поклонник, а друг — скромный, молчаливый, надежный. Не
все ж ему искать у нее помощи и поддержки, пришла пора и ей опереться на его
плечо!
— Что-то случилось, Дарья Васильевна? У вас беда?
Она помедлила мгновение, а потом, словно решившись, резко
кивнула:
— Беда.
— Располагайте мной, моим временем, моей жизнью. Серые
глаза заблестели еще ярче.
— Вы... бесконечно добры. Однако мне нужно только ваше
слово.
— Слово? — недоумевающе вскинул брови
Алекс. — Какое слово?
— Так сложилось, — нетвердо вымолвила Даша, —
так уж вышло... — Осеклась, словно не решаясь продолжать.
— Говорите, прошу вас!
Она зажмурилась, совершенно так, как давеча зажмуривался
Алекс, и выпалила:
