– Ты хочешь сказать, нам придется пожениться по-настоящему? Чтобы нас обвенчал священник в церкви? Послушай, почему ты обо этом не думала раньше? – Он скрестил на груди руки и закинул ногу на ногу. – Почему тебе понадобилось ждать нашего медового месяца, чтобы решить, что хочешь снова блеять в стаде? Не отвечай, я сам знаю ответ. Потому что ты хочешь войти в историю как женщина, которая преобразила жизнь, веру и творчество Эндерби. Вот что говорил Утесли, но я об этом раньше не думал, потому что и правда считал, что ты питаешь ко мне нежные чувства, но теперь, при трезвом рассмотрении, я понимаю, что это невозможно, я ведь некрасив, далеко немолод и, как ты была добра указать, глуп. Ладно, зато теперь мы знаем, как обстоят дела.
Она расчесывала волосы, скрипя зубами, когда расческа цеплялась за колтуны. И цвет пенни засиял, потрескивая, возобновленный после крысинохвостиковой тусклости.
– Дурак, дурак, дурак, – повторила она. – А я-то надеялась, что мы сможем построить семью. Мы все еще можем. Разумеется, если ты думаешь, что Утесли стоит доверять больше, чем мне – кстати, не забывай, Утесли до смерти тебе завидует, – то это твое дело, можешь продолжать в том же духе. Факт в том, что при всей твоей глупости я к тебе очень привязана и одновременно чувствую, что могу сделать тебя счастливее, сделав тебя более нормальным, более разумным.
– Ну вот видишь! – победно воскликнул Эндерби.
– Да ерунда. Я говорю вот о чем, творцу нужно место в мире, он должен быть чему-то предан, и ему нельзя утрачивать связь с теченьем жизни. Ведь беда-то с твоим творчеством, что читается оно как совершенно от жизни оторванное.
– Очень интересно, – откликнулся Эндерби, все еще не расслабляя рук. – Очень, очень увлекательно.
– Бр-р, – сказала она, опадая, точно внезапно очень устала. – Да какая разница? Кому будет дело, пишешь ты великие стихи или нет? Самый нелепый малолетний поп-певец в миллион раз уважаемее тебя. Продается лишь десяток экземпляров каждой книги, какую ты пишешь. Случится ядерная война, и библиотеки будут уничтожены. Какой толк? Какой может быть толк, если не верить в Бога?
Совершенно пав духом, она села на кровать и беззвучно заплакала.
Эндерби тихонько подошел к ней.
– Прости, мне ужасно жаль. Но думаю, я слишком стар, чтобы взаправду учиться жить по-другому, слишком стар, чтобы измениться. Может, нам лучше признать, что все это ошибка, и вернуться к тому, как было раньше? Ничего плохого ведь пока не случилось, правда? Я хочу сказать, мы ведь даже не женаты по-настоящему.
Она строго подняла глаза.
– Ты как ребенок. Ребенок, которому не понравилось первое утро в школе, а потому он говорит, что завтра он туда не вернется. – Она вытерла глаза и снова стала уверенной в себе, несгибаемой. – Никто не выставит меня на посмешище, – сказала она. – Меня нельзя бросить.
– Ты могла бы аннулировать брак, – сказал Эндерби. – По причине невступления в супружеские отношения. Мы ведь никогда в них не вступим, сама знаешь.
– Ты надеешься, – сказала Веста, – вернуться назад и жить на крошечный, но сносный доход, писать стихи в сортире… Но этому не бывать. Ту толику капитала, что у тебя осталась, получу я. Об этом я позабочусь. И то, что ты купил, куплено на мое имя. Никто не выставит меня на посмешище.
– Я могу найти работу, – рассердился Эндерби. – Я ни от кого не завишу. Я могу быть самостоятельным. – Тут он почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы жалости к себе. – Поэта, – всхлипнул он, – лучше оставить жить в одиночку. – Сквозь слезы он видел путаные образы дантовых орлов, парящих вокруг освещенных молниями пиков. Встав с краешка кровати, он пошел стоять в углу. – Поэта надо оставить в покое, – повторил он, ревя как семилетний жених елизаветинских времен, который плачет, что нельзя поехать домой с папой.
Глава третья
1
– Пришел я главным образом, – бормотал, пошатываясь, Утесли, – преподнести вам… – Покачнувшись, он порылся в карманах, откуда извлек старые и грязные, стертые по сгибу бумажки, две полупустые трубочки желудочных таблеток, пушистых от пыли, судейский свисток, иссохшую погремушку стержня авторучки и, наконец, чистый конверт. – Вот это. Билеты на премьеру. Думаю, мой старый добрый Эндерби, вас это уместно развлечет. У меня нет дальнейшего интереса к означенному фильму, помимо того что я приложил руку к его созданию. И, позвольте вам сказать, Эндерби, это дешевый фильм, фильм, снятый на скромные сбережения, фильм на скорую руку и с реквизитом, позаимствованным – безо всякого разрешения, понимаете – из других фильмов. Стрега, – внезапно обратился он к Данте за стойкой.
Как и в первую их встречу, в баре они сидели одни. Эндерби чувствовал себя старым и потасканным, во рту словно был привкус автомобильной шоколадки в глазури из крушины. Дело было на следующий день после возвращения из папского городка на озере, близился полдень, и Веста ушла повидаться с какой-то княгиней по имени Ирена Галицына, римской дамой, известной своими бутиковыми моделями или дизайном кутюр или еще чем-то в таком роде. Веста быстро спускала деньги.
– И, разумеется, ведь этого мир ждет от Италии, – сказал Утесли, – сколько-то sfacciate donne Fionrentine
[54]
, вот только никакие они не флорентийки, а римлянки, mostrando con le poppe il petto
[55]
. Там вы, Эндерби, увидите, как бесстыжие мерзавки показывают сиськи до самых сосков. Данте был великим пророком, он предвидел итальянскую киноиндустрию. Данте!
Данте за стойкой поклонился.
– Однофамильцы, – доверительно сообщил он Эндерби, продолжая покачиваться. – То еще гребаное совпаденьице, а? У Данте все найдется, если поискать. Даже название фильма, который вы пойдете смотреть, взято из «Чистилища». Я нашел это название, Эндерби, я, английский поэт. Ведь ни один из этих безбожников-римлян даже взглядом Данте не удостоил с тех пор, как окончил школу, если вообще в школу ходил.
Достав из конверта пригласительные билеты, Эндерби увидел, что фильм называется L’Animal Binato, «Двусущный зверь». Название ничего ему не говорило. Повернувшись к бутылке фраскати на стойке, он налил себе стаканчик.
– Много пьете, Эндерби, понимаю, понимаю, – сказал Утесли. – Если позволите похабную догадку, это потому, что в дело пошли мускулы, которых вы никогда не использовали раньше. Венера мерзнет без Бахуса и Цереры, ну да пошла бы эта богиня завтраков и сериалов. Стреги! – крикнул он, энергично кивая.
– Больше я вас домой не повезу, – сказал Эндерби. – В прошлый раз с вами чертовски много было хлопот, Утесли, и вы выставили меня круглым идиотом. Если собираетесь выключиться тут, то и оставайтесь в отключке, вам ясно? У меня и так забот полон рот…
– Он в рифму говорит! – с наигранным восхищением крикнул Утесли. – Он все еще очень даже поэт! Но сколько еще, а? – сузив глазки, спросил он зловеще. – Муза, о Эндерби. Муза уже заглядывала сказать, что заказала билет в один конец на Парнас или где там еще она обитает? Ее долгий срок службы у Эндерби закончен, и пришло время Эндерби отречься от ее магии, ибо Муза в отличие от Ариэля не воздушный бесполый раб, но женщина, до мозга костей женщина. – Утесли вдруг словно скукожился и сильно постарел. – Возможно, Эндерби, мне было не суждено добиться большого успеха у этой женщины, из-за… ну знаете… то есть… так сказать… сексуальной амбивалентности. – Он вдохнул, всколыхнув литр или около того воздуха римского бара и влил в себя декалитр или около того стреги. – А теперь, понимаете, Эндерби, я снова при делах. Сегодня под вечер, если быть точным. Поэтому вам не придется везти меня ни домой, ни куда-либо еще. Приедут люди из «Бритиш эйрвейз» и заберут меня – отличные ребята. Посадят меня в самолет… Куда я лечу, Эндерби? – Он плутовато осклабился и погрозил пальцем. – Э, об этом молчок. Достаточно будет сказать, что я держу путь на юг. Я свое отхватил. – Подмигнув, он похлопал себя по правому нагрудному карману. – И теперь малыши Марко и Марио, и тот чертов пьемонтец могут, говоря словами Мильтона, пойти сами знают куда. Я с ними, Эндерби, покончил. Покончил, Эндерби! – сказал он громко и для верности ударил кулаками по столу. – Со всеми ними! Со всеми вами то есть. Познай самого себя, как говорится, проснись. Поэт должен быть один.
