3
– Ага, – сказал Утесли. – Вы получили записку? Вы получили цветы? Хорошо. Где же миссис Эндерби?
Выглядел он точно так же, как в тот раз, когда Эндерби с ним познакомился: плотный старомодный костюм с золотой цепочкой для часов, киплинговские усы, глазки-жуки, пьян.
– Миссис Эндерби, – ответил Эндерби, – в могиле.
– Прошу прощения? Уже? Римская лихорадка? Как по-джеймсовски!
– А, понимаю, о чем вы. Прошу прощения. Видите ли, миссис Эндерби она стала только сегодня. К этому надо привыкнуть. Я думал, вы говорите про мою мачеху.
– Понятно, понятно. Так ваша мачеха мертва? Как интересно!
Эндерби робко оглядел бар: полки заставлены ликерами со всего света, серебристый титан для воды, кофемашина. Толстяк за стойкой то и дело кланялся.
– Выпейте чуток вот этого ликера Стрега, – сказал Утесли. – Данте! – позвал он, и совсем недантовский толстяк вытянулся по струнке.
Тут Утесли заговорил на изощреннейшем итальянском, полном, насколько мог судить Эндерби, сослагательных оборотов, но с чудовищным английским акцентом.
– Стрега, – повторил Данте.
– Вы и во всех итальянских антологиях тоже? – гаденько спросил Эндерби.
Данте, ставя перед ним стрегу, кланялся и расшаркивался.
– Ха-ха, – без особого веселья хохотнул Утесли. – Если уж на то пошло, есть очень недурной перевод на итальянский того моего стихотвореньица, знаете ли. Итальянский ему идет. Ну же, Эндерби, расскажите, что сейчас пописываете?
– Ничего. Я заканчиваю большую поэму. «Ласковое чудовище». Я про нее вам рассказывал.
– Конечно, конечно, рассказывали, – согласился, кланяясь, Утесли. Данте тоже поклонился. – Очень даже славная у вас идейка. Жду не дождусь, когда смогу прочесть.
– А вот мне бы хотелось знать, что вы тут делаете. По вашему виду не скажешь, что вы на отдыхе. Только не в таком костюме.
Тут Утесли выдал жест, о каком Эндерби только в книгах читал, а вживе никогда не видел: он приложил палец к носу.
– Вы правы, – сказал он. – Определенно не в отпуске. На работе. Всегда на работе. Еще стреги?
– За мой счет, – сказал Эндерби. Данте кланялся и кланялся, наполняя им рюмки. – И себе тоже налейте, – сказал Эндерби, щедрый в медовом месяце.
Данте с поклоном спросил Утесли:
– Americano?
– Inglese, – поправил Утесли.
– Americani, – сказал Данте доверительно подаваясь вперед, – fack you. Mezzo Mezzo.
– Un poeta, – сказал Утесли, – вот он кто. Poeta. Женственный по форме, мужской по полу.
– Прошу прощения, – откликнулся Эндерби, – вы на что-то намекаете?
– Если уж на то пошло, – сказал Утесли, – по моему твердому убеждению, все мы, поэты, отъявленные гермафродиты. Как Тиресий, понимаете? А у вас медовый месяц, да? Выпейте еще стреги.
– Что вы собственно имеете в виду? – настороженно спросил Эндерби.
– Имею в виду? А вы все смысл ищете, да? Смыслы смысла. Ричардс и Кембриджская школа. Чушь собачья, если хотите знать мое мнение. Оставим это. Если выпьете со мной еще стреги, я выпью еще стреги с вами.
– Стрега, – повторил название ликера Эндерби.
– Ваш итальянский все лучше и лучше, – сказал Утесли. – У вас тут парочка очень славных гласных. А вот и пара славных стрег, – сказал он. – Благослови, боже, всех. – Он выпил, он пропел: – Кто захочет Эндерби, Бендерби, Кэмберли, на хрен, милый Эндерби… Ну, или милый Августин.
– Откуда вы узнали, что мы здесь? – спросил Эндерби.
– В аэропорту узнал, – ответил Утесли. – Список прибывающих из Лондона. Всегда полезно почитать. Вот здесь пишут про медовый месяц. Удивительно, Эндерби, в вашем-то возрасте.
– Что вы имеете в виду? – в который раз спросил Эндерби.
– Стрегу джентльменам за счет заведения? – чудовищно коверкая английские слова, промурлыкал Данте.
– Tante grazie
[26]
, – отозвался Утесли. – И опять вы, Эндерби, переживаете из-за смысла. – Встав и вытянувшись во фрунт, он пропел: – Затес ли, утес ли, принес ли черт? И кого же? Боже храни королеву. Хотите смысла? Да нет тут никакого смысла. Занос ли, понос ли… Так еще лучше. В вашей поэзии слишком много смысла, Эндерби. Всегда было. – Тут его речь прервало пьяное рыганье. – Прошу прощения, как говорится, за мой французский. – Он выпил.
– Strega, – сказал Эндерби. – E uno per Lei, Dante
[27]
.
– Нельзя вам так говорить, – сквозь икоту произнес Утесли. – Ну и жуткий у вас итальянский, Эндерби! Такой же скверный, как ваши стихи. Прошу пардону. Нелицеприятная критика. А вот ваша мыслишка с чудовищем чертовски хороша. Слишком хороша для поэмы. Ах, Рим! – ударился в лирику он. – Прекрасный, прекрасный Рим! Удивительное место, Эндерби, второго такого не сыщешь. Слушайте, Эндерби, я сегодня приглашен на прием. В доме княгини такой-то или сякой-то. Хотите пойти? Супружницу с собой прихватите? Или вам надлежит пораньше удалиться сей прекрасной брачной ночью? – Он покачал головой. – Ларошфуко или какой-то еще чертов пройдоха сказал, что в первую ночь этим нельзя заниматься. Да что он понимал, а? Все они гомосексуалисты. Все писатели гомосексуалисты. Непременно гомосексуалисты. Это только логично. К черту литературу! – Он вылил последние несколько капель стреги на пол. – Вот это ларам и пенатам, пусть приходят и лакают. Сношение, то есть подношение. Они что угодно слопают, прямо как собаки. Еще стреги!
– А вам не кажется?.. – осторожно спросил Эндерби. – То есть если вы идете на праздник…
– До него еще уйма часов, – отозвался Утесли. – Часов и часов и часов. Уйма времени начать и кончить, да еще несколько раз кряду, до начала. Если вы на это способны, конечно. Устрицы чертовски помогают, знаете ли. Прекрасно усиливают мужскую потенцию. Scampi
[28]
. Данте! – крикнул он. – Пошлите за устрицами для этого синьора. Он у нас молодожен, благослови его боже. – Утесли покачнулся на стуле, а Данте сказал:
– Вы сегодня жениться? Очень хорошо. Выпейте стреги за счет заведения. – Он налил. – Salute, – поднял он свой бокал. – Molti bambini
[29]
, – подмигнул он.
– Отличная жратва эти устрицы, – сказал Утесли, выпивая.
Эндерби тоже выпил.
– Ваши слова крайне бестактны. Честь по чести, ваc надо бы вздуть.
– О боже, боже ты мой! – зажмурившись, потряс головой Утесли. – Только не сегодня. Чересчур жарко. Pace, pace
[30]
, это город мира. – Он начал клевать носом.
