Внезапно – пожаром на паточном заводе – прорвалось солнце; автобус как раз остановился у аэровокзала на виа Национале. Карлик-носильщик исполинской силы целый квартал нес их чемоданы до гостиницы, и Эндерби дал ему на чай несколько слишком легких, подозрительных монет. С поклонами и приветствиями, с неискренними золотыми улыбками обслуга препроводила их в вестибюль.
– Синьор Эндерби, – сказал синьор Эндерби, – и синьора Бейнбридж.
– Нет, нет, нет, – возразила синьора Эндерби.
Эндерби улыбнулся.
– Еще не привык, видите ли. У нас медовый месяц, – объяснил он портье.
А щеголеватый римский эльф ответил:
– Медовый месяц, да? Я позабочусь, чтобы вам никто-никто в медовом месяце не мешал, – и добавил с сожалением: – У меня медовый месяц был давным-давно.
– Знаешь, мне что-то нехорошо, – сказала Веста. – Как по-твоему, можно нам сразу пойти в…
Тут же зазвенели звонки, люди вокруг суетились, вскидывая чемоданы на плечи.
– Дорогая, – заботливо начал Эндерби. – В чем дело, дорогая?
– Устала, вот и все. Мне бы прилечь.
– Дорогая, – повторил Эндерби.
Они вошли в лифт, и воздушная клетка, сплошь рококо и филигрань, вознесла их на этаж, вымощенный мрамором с прожилками. Эндерби с интересом поглядел на открытую римскую уборную, но отмел любопытство. Те дни позади. В номер их провел молодой человек в винного цвета куртке и с расплющенным носом – в опровержение мифа о римских профилях. Эндерби дал ему несколько никчемных кусочков металла и заказал vino. (Эндерби в Риме, Эндерби заказывает вино!) Молодой человек бешено сжал самому себе руку, потом напряженно и стиснув зубы, точно поднимал убийственный вес, воздел правую и показал Эндерби обозначенное таким образом пространство – невидимую бутылку с рукой-дном и рукой-горлышком.
– Фраскати, – грозно рявкнул он и ушел, кивая.
Эндерби повернулся к жене. Она сидела на двуспальной кровати со стороны окна, глядя на виа Национале. Комнатка полнилась шумом снизу: лязганьем трамваев, цоканьем лошадиных копыт, ревом «фиатов» и «ламбретт».
– Устала, устала, устала… – произнесла Веста. Под глазами у нее опять залегли голубые полукружья, лицо в резком римском свете казалось измученным. – Мне что-то совсем нехорошо.
– Это не?.. – спросил Эндерби.
– Ну конечно нет! Это ведь день нашей свадьбы, разве нет? Все наладится, надо только отдохнуть.
Она сбросила туфли, потом (Эндерби сглотнул) быстро отстегнула чулки. Он повернулся к скучному виду за окном: угрюмость мегаполиса, ни вспышек белозубых улыбок, ни песен. На другой стороне, точно специально ради Эндерби, приютилась витрина магазинчика с образками по дешевке и скверно раскрашенными житиями в гирляндах четок. Когда он снова повернулся к кровати, Веста уже легла, выпростав худые руки и плечи из-под покрывала. Не самая пышная женщина, ее тело обстругано до приемлемого женского минимума. Так и должно быть. Эндерби однажды мельком видел в ванной голую мачеху: задыхаясь от натуги, она (что бывало нечасто) мылась целиком: плоть тряслась, толстые титьки раскачивались колоколами. Его передернуло от воспоминания, и его трясущиеся губы на мгновение уподобились мачехиным, кривящимся от прикосновения холодной губки.
В дверь постучали. Эндерби читал Данте с подстрочным переводом; ему помнилось, что была там какая-то строка со словом «войти». Нырнув за ней, он выловил ее, как раз когда дверь открылась.
– Оставь надежду, – окликнул он на тосканском, – всяк, сюда…
Внутрь с сомнением заглянул длиннолицый официант, потом вошел с подносом и оставил его, не дожидаясь чаевых. Сумасшедший англичанин Эндерби вздохнул и разлил по бокалам вино. Не следовало такого говорить. Это дурное знамение – как у Байрона, который проснулся в свою брачную ночь и принял огонь в камине спальни за адский.
– Дорогая, – сказал он. – Хочешь бокал вина, дорогая?
Сам он жадно отхлебнул. Очень даже недурное легкое винцо.
– Поможет тебе уснуть, если хочешь поспать.
Она устало кивнула. Эндерби налил еще бокал, золотая моча вспыхнула в ясном свете и булькнула, когда покидала бутылку. Он протянул бокал Весте, и та приподнялась отпить. А на верхней губе у нее, оказывается, светлые волоски, заметил Эндерби с любовью и жалостью, обнимая ее за плечи. Она выпила половину бокала и отреагировала – к ужасу и шоку Эндерби – сразу и бурно. Оттолкнув его и стакан, она, надув щеки, сорвалась с кровати. Пробежав босиком к раковине, она схватилась за ее края, застонала, и ее стошнило. Весьма озабоченный Эндерби последовал и стоял рядом с ней, стройной и такой беззащитной в скудном и несоблазнительном летнем нижнем белье.
– Это твой ланч выходит, – сказал он, наблюдая. – Жирноват был чуток, да?
С ревом вышла еще часть ланча. Эндерби налил воды из бутылки.
– О боже, – простонала она. – Господи Иисусе! – Открыв оба крана, она снова начала рыгать.
– На, выпей. Это просто вода.
Она отхлебнула из протянутого стакана, и ее снова стошнило, но на сей раз по большей части водой. Между спазмами она стонала и кощунствовала.
– Ну вот, – утешил Эндерби, – теперь тебе станет лучше. Жуткий пудинг они подавали. Весь такой липкий и клейкий.
– О Господи Иисусе! – рыгнула Веста (совсем уже липкая).
Эндерби, в прошлом магистр по части расстройств пищеварения, доброжелательно смотрел, как она извергает из себя содержимое желудка. Потом слабая, мокрая, обмякшая, израсходовавшая себя, она, пошатываясь, добрела до кровати.
– Хорошенькое же начало! – охнула она. – О боже!
– Это самое худшее в самолетной кормежке, – сказал Эндерби, умудренный первым в своей жизни перелетом. – Они еду разогревают. Понимаешь. Выпей еще вина. Оно успокоит тебе желудок. – И зачарованный почти-рифмами, начал повторять: – Успокоит-упокоит, упокоит-усмирит, – выхаживая по комнате, сунув одну руку в карман, а в другой держа бокал.
– О боже… Помолчи! – застонала Веста. – Оставь меня в покое.
– Да, дорогая, – услужливо согласился Эндерби. – Непременно, дорогая. Ты немного поспи, дорогая. – Услышав свои слова, он понял, что пресмыкается, как иностранная шлюха, поэтому распрямился и добавил уже резче: – Пойду разберусь с дорожными чеками.
Произнес он это, стоя у самой двери, точно бросал ей вызов, поэтому когда раздался стук, открыл сразу. С порога на него удивленно воззрился длиннолицый малый с охапкой красных и белых роз в руках.
– Fiori, – сказал он, – per la signora
[25]
.
– От кого? – нахмурился Эндерби, нащупывая сопроводительную карточку. А найдя, выдохнул: – Боже ты мой! Утесли! Утесли в баре. Дорогая, – окликнул он, поворачиваясь.
Но дорогая спала.
