– Боже ты мой, – вздохнула Веста Бейнбридж, – да у вас, похоже, просто одержимость клоакой. Женский пол большие дозы реальности не переносит. Желательно любовь и мечты, а еще младенцы – без клоачной одержимости. Загадка звезд тоже была бы кстати, особенно увиденная в садике при муниципальном доме. Возможно, брак.
– Скажите, – попросил Эндерби, – вы мисс Кембридж или миссис?
– Не Кембридж, а Бейнбридж. Не «Флегма», а «Фем». Миссис. Почему вы спрашиваете?
– Должен же я как-то вас называть, верно?
Она как будто наконец наелась, и Эндерби достал мятую пачку сигарет.
– Я буду курить свои, если вы не против, – сказала она и достала из сумочки пачку дешевых корабельных сигарет, и не успел Эндерби найти в своем коробке неиспользованную спичку (по давней неведомой привычке он сохранял использованные), она щелкнула перламутровой зажигалкой. Ее широкие ноздри выпустили две симпатичные сизые струи.
– Полагаю, ваш муж служит на флоте, – догадался Эндерби.
– Мой муж мертв. Теперь ясно, насколько вы взаправду отрезаны от мира. Кажется, все слышали про Пита Бейнбриджа.
– Извините. Мне очень жаль.
– За что вам извиняться? За то, что он мертв, или за то, что вы никогда про него не слышали? Неважно, – сказала вдова Бейнбридж. – Он погиб в аварии четыре года назад, разбился на ралли в Монте-Карло. Я думала, это всем известно. В газетах писали, это большая потеря для мира гонок. Он оставил по себе красивую молодую вдову, которая замужем пробыла только два года, – добавила она с толикой насмешки.
– Это так, – серьезно сказал Эндерби. – Совершенно определенно так. Я про красивую. Сколько?
– Сколько что? Сколько он мне оставил или насколько я его любила? – Она как будто внезапно устала, наверное, от переедания.
– Сколько я буду получать за стихотворение?
– Мистер Дик
[11]
еще всех нас обставит, – вздохнула Веста Бейнбридж и села прямее. Смахнув с колен невидимые крошки, она сказала: – Две гинеи за стихотворение. Это немного, но больше мы не потянем. Понимаете, мы печатаем мемуары поп-певца, конечно, не очень длинные, потому что ему всего девятнадцать, – но они, уж поверьте, обходятся нам в копеечку. К тому же их еще надо за него писать. Однако тираж они нам поднимут, мягко говоря. Если такой роскошный гонорар вам подходит, я пришлю вам контракт. И несколько прошлых номеров «Фем», чтобы вы поняли, что он из себя представляет. Пожалуйста, помните, что словарный запас у наших читательниц не очень обширный, поэтому не бросайтесь заковыристыми выраженьями вроде «орифлама» или «мажоритарный округ».
– Спасибо, – ответил Эндерби. – Я правда очень благодарен, что вы обо мне такого мнения. Вы действительно очень добры.
Он тыкал в пепельнице спичкой, ломая окурки, – для этого требовалось сидеть, скорчившись, на самом краешке кресла, и миссис Бейнбридж открывался вид на его лысую макушку. Теперь он поднял взгляд. Глаза за очками были довольно влажные.
– Послушайте, – улыбнулась она, – вы не верите, что мне нравятся ваши стихи, да? Хорошо, я даже наизусть парочку знаю.
– Почитайте, – взмолился Эндерби.
Сделав глубокий вдох, она очень ясно, но довольно монотонно продекламировала:
Мечта, о да, – но не для всех одна.
Мысль, ткавшая ее, ткала умело,
Гармонией прекрасною все пело, —
Что нота, то знакома нам она.
– Хорошо, – сказал Эндерби, – я впервые взаправду слышу….
Во тьме глубокой гордость не смирилась
Тех вод, что сточной могут стать дырою,
Но океан пел рыбам и героям,
Пока золотари не появились.
– Замечательно, – сказал Эндерби. – А теперь сестет. – Звук собственных стихов привел его в возбуждение.
Миссис Бейнбридж уверенно продолжила:
«Wachet auf!»
[12]
– задорно кричат петухи во дворах,
И мирные долы под солнцем невинно светлеют.
Пусть ласточки свили гнездо на соборных часах,
Но утро настало – ведь птицы же лгать не умеют.
Ключи тяжело заскрипели во ржавых замках,
И люди теснятся вокруг очагов все бодрее.
– Пожалуйста, – отдышалась она. – Но, правду сказать, я понятия не имею, что это значит.
– А значение не так уж важно. Я удивлен, что сонет вам понравился. Я не назвал бы его женским стихотворением.
Внезапно сонет словно бы обрел свое место в реальном мире: кругом заморские бизнесмены читают финансовые газеты, аромат «Мисс Диор», шум Лондона за стенами отеля, только и ждущего, чтобы наброситься на поэта. В ее устах стихотворение обрело применение и весомость.
– А что, собственно, вы подразумеваете под женским стихотворением? – спросила миссис Бейнбридж.
– Для вас, – с обезоруживающей искренностью ответил Эндерби, – что-то помягче, но более элегантное, без такой суровости, мысли и исторических реалий. Понимаете, этот сонет про Средние века и приход Реформации. Ласточка в сестете – не просто ласточка, есть подвид ласточек, которые называются «мартин». В последних шести строках подразумеваются Мартин Лютер и роспуск монастырей. Все становятся сами по себе, исчезают общая теология и общие точки соприкосновения, и невозможно определить, который час, потому что общую традицию выхолостили. Уже нет ничего надежного и ничего таинственного.
– Понимаю, – отозвалась Веста Бейнбридж. – Выходит, вы католик.
– Нет, нет, – запротестовал Эндерби. – Я не католик, в самом деле нет.
– Как скажете, – улыбнулась Веста Бейнбридж. – Я и с первого раза вас услышала.
Протестант Эндерби усмехнулся и замолчал. Пришел со счетом официант, мягко, но горестно жуя губами.
– Мне, – велела она, и банкноты зашуршали в ее сумочке, как скворчит на сковороде свиной жир. Она оплатила счет и на чай дала по-женски, то есть скромно.
– Я бы пригласил вас пообедать со мной сегодня вечером, но только сейчас понял, что не захватил с собой достаточно денег. Понимаете, я ожидал, что сразу после ланча уеду. Ужасно жалею об этом.
– Незачем, – улыбнулась Веста Бейнбридж. – Я уже приглашена. Ресторанчик в Хэмпстеде. Но очень мило было с вашей стороны предложить. Ну… – Она посмотрела на свои крошечные часики с крышкой. – Боже ты мой, сколько времени прошло? Куда мне писать?
Достав блокнотик, она застыла с карандашом наготове, чтобы занести в анналы продиктованное Эндерби. Эндерби продиктовал. Сейчас, выведенный чопорно этой тонкой рукой, адрес показался вульгарным и даже комичным: Фицгерберт-авеню, дом 81. Он попытался скрыть от нее шумы спускаемой воды в туалете, резвящихся среди рукописей мышей, перезвона молочных бутылок в коросте засохшего молока.
