– Макгрэт.
Как и я, он принес Норе букет – красные розы. Подстригся. По-прежнему носил серое шерстяное пальто и «конверсы», но под пальто обнаружилась белая рубашка, которую он, похоже, нашел вовсе не на полу, а круги под глазами слегка побледнели.
– Как твои дела? – спросил я.
Он улыбнулся:
– Неплохо.
– И выглядишь ты неплохо. Бросил курить?
– Пока нет.
Он хотел было что-то прибавить, но взгляд его метнулся мне за спину, и, обернувшись, я увидел, как из-за занавеса выскользнула Нора. Я вздохнул с облегчением: она по-прежнему щеголяла в нарядах старого трансвестита – черные легинсы, парадная лиловая рубашка Моэ; она не изменилась. А то Нью-Йорк проделывает такие фокусы в мгновение ока: выглаживает тебя, вычищает, полирует и вспушивает, и ты выглядишь хорошо, но в точности как все остальные.
Нора чуть не задушила нас в объятиях и помахала на прощание товаркам из труппы.
– Райли, пока! Ты была сегодня чудесная! – (Райли, симпатичная крашеная блондинка, играла Гамлетту и «Быть или не быть» произносила со всей весомостью, приличествующей вопросу «Постить иль не постить».) – Дрю, ты в реквизиторской шляпку забыла.
Нора – сияющая, напитанная театром – натянула пальто и предложила перекусить. На ходу взяла нас под руки – Дороти вновь встретилась со Страшилой и Железным Дровосеком.
– Вудворд, как твои дела? Я по тебе скучала. Ой, погоди. Как Септим?
– Бессмертен, как обычно.
– Вы оба принесли цветы? Какие вы вдруг рыцари.
Мы зашли в «Одеон», допоздна открытое французское кафе на Западном Бродвее. Набились в кабинку, и Нора уставилась нам в лица, будто мы иностранные газеты, а она изголодалась по новостям с родины.
– Вы оба хорошо выглядите. Ой. – Она сдернула перчатку и показала внутреннюю сторону правого запястья с маленькой татуировкой. Одно-единственное слово.
Посмею?
– Чтобы я никогда ее не забыла. – Она прикусила губу, нервно глянула на Хоппера. – Ты же не против, нет?
Он покачал головой:
– Сандре бы понравилось.
– Я ходила в «Восставший дракон». Но этот мужик, с которым мы говорили, – Томми? Он вернулся в Ванкувер, татуировал другой. Больно было – словами не передать. Но оно того стоило.
Про татуировщика Томми я напрочь забыл. Значит, Галло и его спровадила.
Мою гримасу Нора приняла за неодобрение.
– Я так и знала, что тебе не понравится. Но она же крошечная. И можно замазать гримом. И до свадьбы я сто раз успею ее свести.
– Какой свадьбы? – насторожился я.
– Когда-нибудь. Если у меня будет свадьба. Но, Вудворд, ты меня выдашь замуж? Я тут подумала – некому меня выдавать.
– Хорошо. При условии, что это будет через двадцать лет, не раньше.
В итоге мы пили и голосили до пяти утра: из «Одеона» ушли в Чайнатаун, на водопой без названия в автоматической прачечной, куда регулярно захаживал Хоппер; оттуда в ночной клуб, где подруга Норы Максин работала хостесс; а оттуда в какой-то дешевый кабак на Эссекс-стрит, где резались в пул и оккупировали музыкальный автомат, игравший «Нас разлучит любовь» «Джой Дивижн» («Это наш гимн», – сказала Нора, когда Хоппер, демонстрируя замечательные танцевальные навыки, кружил ее по пятаку). И оба рассказали, как прожили два месяца после распада нашей могучей стайки, гонявшейся за правдой о Сандре и Кордове.
Нора исполнилась решимости завоевать малые нью-йоркские подмостки и чередовала прослушивания по объявлениям из «За кулисами» с полноценной работой в «Здоровых плюшках» («Здоровые плюшки», детище Джозефины, Нориной хиппушки-домовладелицы, – аппетитная кондитерская, торговавшая веганскими, без сахара и клейковины, макробиотическими кексами в Ист-Виллидж). Нора показала нам свои портреты – с них она взирала через плечо, волосы прямые и струятся каскадом. «Нора Край Халлидей», – вычурным рукописным шрифтом значилось на фотографии. Будь у портрета голос, он сипло шептал бы с британским акцентом, как в «Театре шедевров»
[117]
.
– А без «Край» никак? – спросил я. – По-моему, Норы Халлидей вполне достаточно.
– Наоборот – хорошо, что через край, – возразил Хоппер.
Нора вздернула подбородок:
– Ты в меньшинстве, Вудворд. Как водится.
Она нагнулась над бильярдным столом и, сосредоточенно щурясь, шибанула по битку. В противоположные лузы сиганули три шара. Видимо, в Терра-Эрмоса имелась бильярдная, о чем Нора умолчала.
– Я, пожалуй, лет десять дам себе на взлет, – сказала она, обходя стол и целясь в следующий шар. – А потом слиняю, пока еще можно. Куплю ферму, чтоб холмы и ослы. Рожу детей. Вы оба станете ко мне приезжать. Будем вспоминать прошлое. Где бы ни были на свете, будем встречаться на один прекрасный день.
– Мне нравится, – сказал Хоппер.
– У меня есть парень, – прибавила она. – Зовут Джаспер.
– Джаспер? – переспросил я. – Небось, волосы прядями осветляет?
– Он первоклассный человек. Тебе понравится.
– Сколько лет?
– Двадцать два.
– Но взрослые двадцать два?
Она кивнула и отвернулась, вдруг застеснявшись, пошла вокруг стола, пряча от меня лицо.
Хоппер, как выяснилось, уже совсем было собрался уехать из Нью-Йорка, но, получив Норино письмо, отложил отъезд на неделю, чтобы напоследок повидаться с нами. От квартиры он отказался. Направлялся в Южную Америку.
– В Южную Америку? – переспросила Нора, будто он объявил, что летит на Луну.
– Ага. Маманю отыщу.
В своей типической манере он не стал развивать эту соблазнительную преамбулу, однако я припомнил, как в день нашего знакомства он рассказывал, что его мать занята каким-то чудны́м миссионерством.
Нора погрызла ноготь, примостилась на краешке бильярдного стола.
– А потом ты что будешь делать? – спросила она.
– Потом… – Он улыбнулся. – Что-нибудь прекрасное.
Мы заказали текилы «Патрон», еще потанцевали, снова запустили музыкальный автомат, и мой «стариковский винтаж», как выразилась Нора, – «Дорз», «Все говорят» Гарри Нилссона и «Не поверишь» Элвиса Костелло – перемежался Хопперовыми модными предпочтениями: «Настоящей любовью» «Бич Хаус» и «Кожей ночи» «М83»
[118]
.
