– Ты бы руку врачу-то показал, – крикнула она откуда-то из глубин дома. – У тебя там застряло что-то, стафилококковую инфекцию заработаешь.
Лишь взглянув на правую ладонь, я сообразил, о чем речь. Шерон права. Отек и краснота разрослись. Я думал, там запеклась грязь, но в действительности глубоко под ногтем большого пальца застряла заноза. От этого зрелища накатила паранойя. Люди в черных плащах – они что, пометили меня? Наложили новое проклятие? Может, это отравленный дротик? Ржавый гвоздь, носитель столбняка?
Пора домой.
– Как мне тебя отблагодарить? – спросил я спустя минуту, сообразив, что Шерон, чем-то увлекшись, в гостиную не возвращается. – Подарить тебе новую немецкую овчарку, яхту, остров на юге Тихого океана?
– Выметайся отсюда! – крикнула она.
100
На Манхэттене я заехал в травмпункт на Тринадцатой. Приемная была набита битком, и врач принял меня спустя часа три. Я объяснил, что вернулся из похода.
– Я так и понял, – весело отвечал он, задергивая занавеску. Жизнерадостный и бодрый говорливый юнец, передознувшийся кофеином; к подолу белого халата приклеился кусок скотча. – У вас контактный дерматит. Ходили в основном в густом лесу? Судя по всему, повстречали там какой-то аллерген.
Я хотел было уточнить, что был в Адирондаке, но – вот болван – сообразил, что этим все не исчерпывается. А как же бассейн? Может, там месяцами разлагался какой-нибудь звериный труп. А семейная оранжерея Райнхартов?
– Что там росло, в этой оранжерее? – спросил врач, когда я в общих чертах кое-что изложил.
– Я не все помню. Одно растение называлось «дурье зелье».
– «Дурье зелье», – повторил врач, склонив голову набок. Думал он при этом, похоже: «И что, вы с воплями не слиняли оттуда подобру-поздорову?»
– И я чем-то укололся. Заноза. Воспалилась.
Я показал. Вскоре медсестра уже промывала мне руку водой и антисептиком, а врач, вооружившись скальпелем и длинным пинцетом, резал ладонь. Потек белесый гной; врач что-то выдернул из пальца. Увидев, что это, я от ужаса онемел; врач, впрочем, невозмутимо кинул занозу на стальной стол.
– Ничего себе прогулялись, – улыбнулся он. – Пожалуй, в следующий раз лучше на пляж.
На столе лежал черный шип какого-то растения, однако я сперва решил, что это острый двухдюймовый ноготь, кривой и гнутый.
101
На Перри-стрит я вернулся в пятом часу. Предвкушал, как поговорю с Норой, расскажу ей про Шерон, продемонстрирую черный шип. И мы вернемся к работе. Но едва я переступил порог, наверху раздался странный грохот.
Я вбежал в спальню Сэм, – кажется, весь гардероб Моэ Гулазара, а может, и Моэ Гулазар лично взорвались там и разметались по ковру. Повсюду валялись золотистые легинсы в блестках, шелковые блузки, полосатые галстуки и еще норковая накидка (страдающая чесоткой). Нора в черных джодпурах и рубашке под смокинг, засучив рукава, паковала одежду. Иисус и Джуди Гарленд уже покинули стену.
– Что у тебя тут такое? – спросил я.
Она глянула через плечо и отвернулась, сложила лиловые шорты и запихала в сумку «Дуэйн Рид».
– Я уезжаю.
– Что?
– Уезжаю. Нашла прекрасную субаренду.
– Когда?
– Только что. Я больше на тебя не работаю.
– Так. Во-первых, в Нью-Йорке нельзя «только что» найти прекрасную субаренду. На это уходят месяцы. Иногда годы.
– А я нашла.
– И откуда же взялась эта прекрасная субаренда? Архангел Гавриил подарил?
– «Крейглист».
– Так. Давай я объясню. «Крейглистом» обычно пользуются проститутки, маньяки-убийцы и массажисты, с которыми в конце познаёшь неземное счастье.
– Я уже проверила.
– Когда?
– Утром. Огромная комната, боковая, таунхаус в Ист-Виллидж, с эркером. Света – море. Всего пятьсот в месяц и ванная одна на двоих с очень клевой старой хиппушкой.
Я набрал в грудь побольше воздуху:
– Давай я тебе расскажу про клевых старых хиппушек из Ист-Виллидж. Они психованные. Они изучают карты Таро и едят сою. Иногда едят Таро и изучают сою. Большинство не покидали этот островок с тех пор, как президентом был Никсон, и под ногтями у них произрастают вполне отчетливые виды флоры. Ты уж мне поверь.
– Мы только что с ней пообедали. Она суперская.
– «Суперская»?
Нора кивнула:
– Выращивает органические помидоры.
– И удобряет их трупами своих тридцати кошек.
– Много лет работала ассистенткой фотографа Аведона.
[107]
– Они все так говорят.
– У нее был роман с Экслом Роузом. Он про нее песню написал.
– Наверняка ту, которая «Приглашаем в джунгли»
[108]
.
– Я не понимаю, чего ты психуешь. Все будет круто.
«Все будет круто». Я как будто стоял босиком на полу, а у меня из-под ног выдергивали ковер.
– Это из-за того, что было ночью, – сказал я.
Она только вздернула подбородок, схватила ежегодник школы «Гармония» и, театрально хмурясь, его полистала.
– Ты сердишься, что я был джентльменом? Уважал границы наших рабочих отношений?
Она захлопнула ежегодник, сунула в сумку.
– Нет.
– Нет?
– Нет, это из-за прослушиваний на «Гамлетту» в Блошином театре.
– Прослушивания на «Гамлетту». В Блошином театре.
Она торжествующе кивнула:
– Они поменяли наоборот все гендеры, чтобы у женщин наконец были хорошие роли. Я хочу попробоваться на Гамлетту, мне надо круглосуточно репетировать монологи. А ты рехнешься – тебе же не нравится, как я играю.
– Неправда. Я очень пристрастился к твоей игре.
Она складывала старый серый кардиган: на плече летящая птица из блесток, на левом локте беззвучно кричащим ртом распахнулась большая дыра.
– Ты же сам ночью сказал, что я должна бежать вперед, а ты мой чирлидер, будешь меня подбадривать. Ну вот я и побежала.
