– Ты же знаешь: я всегда буду стоять на трибунах, – сказал я. – Подбадривать тебя. Ты сильная женщина. Ты и дальше будешь сильной, еще много миль. Многие годы. А я тебя только заторможу.
– Может, я и хочу затормозиться. Почему все вечно друг от друга бегают? – Она опять готова была расплакаться. Вырвала руку. – Хоппер прав. Ты вообще ни к кому не привязан. Любишь одного себя.
Она подождала моих возражений, но я не возразил. Может, последние три дня меня доконали. Я высох и вымотался, мне не хватало воли править собственной жизнью. Оставалось только смотреть, как жизнь изворачивается и брыкается предо мною во всей своей красноречивой красе.
– Ты все испортишь. Хоппер правильно сказал. Тебе плевать на меня. И на Сандру тоже. Она для тебя ничто. Даже теперь. Тебе только бы поохотиться.
Она соскочила с постели, белой кометой метнулась к двери.
– Нора, – позвал я.
Но она ушла.
99
Будильник сработал в семь. К семи тридцати я уже шагнул за порог.
На поезде 1 поехал в Вест-Сайд, в «Барни Гринграсс» – знаменитый столетний еврейский магазин, – явился к открытию и, набив пакет бубликами и лососиной, на поезде М поехал до конечной, «Метрополитен-авеню» в Миддл-Виллидж в Куинсе. Мне предстояло без предупреждения навестить Шерон Фальконе в воскресенье с утра пораньше, так что без приношения не обойтись, а Шерон питала слабость к бубликам с маком, лососю из Новой Шотландии и еврейскому деликатесу под названием «селедка со смальцем» – маринованной рыбе, которая вкусом напоминала, по-моему, дубленую кожу, вывалянную в соли. Вкушая все это, Шерон возносилась на небеса.
Жила она в доме, походившем на портрет из полицейского досье: мутные глаза, красная и трезвая квадратная рожа. Десять с лишним лет назад я как-то раз подвозил ее домой, когда мы работали над одним делом, – только что умер ее отец, завещав ей это жилище, – и я потихоньку записал адрес, на маловероятный случай, если мне понадобится ее отыскать.
Я позвонил, ответа не последовало, и я сел на крыльцо подождать. Может, она уже отправилась в участок или вообще переехала. Но затем во дворе под одиноким кустом я заприметил пустую собачью поилку и облысевший теннисный мячик, а спустя четверть часа увидел и Шерон – она по-спортивному чесала по тротуару. В бордовой куртке «Норт Фейс», в руках два больших стакана кофе. Мне она ничуть не удивилась. Настоящая Фальконе.
– Если ты торгуешь Библиями, у меня уже есть двенадцать штук, – сообщила она, взбегая по ступенькам.
– Я торгую другой великой религией. «Барни Гринграсс».
О счастье – взгляд ее с любопытством метнулся к моему пакету. Она, правда, ничего не сказала. Ловко поставив один стакан на другой, открыла сетку, отперла замок и, точно паникующий крот, нырнула в дом. Появление мое взбесило Шерон, это ясно, однако она не грохнула дверью и не заперлась изнутри.
– Мне тут на днях звонила какая-то девчонка, уверяла, что ты в смертельной опасности. – Дернув плечом, Шерон сбросила куртку и повесила на крючок.
– Это моя ассистентка Нора. Она иногда драматизирует…
– Я не поняла, с чего она решила, что это не прекрасные новости.
– Прости, – сказал я сквозь сетку; Шерон исчезла в глубине коридора. – Прости, что я пришел. Но мне нужен совет, и я бы тебя не дергал, если б не был уверен, что ты заинтересуешься. Выслушай меня, пожалуйста. А потом выгоняй. И в будущем станем делать вид, что не знакомы.
Видимо, в этой перспективе крылись некие плюсы: и минуты не прошло, Шерон провела меня в столовую – или, может, в гостиную. Так или иначе, комната пустовала, если не считать желтого ковра, шаткого складного стола, двух стульев и подушки в углу, покрытой собачьей шерстью.
Я расстегнул карманы и вынул два полиэтиленовых пакета – в одном окровавленная детская рубашка, в другом кости. Я, естественно, не стал распространяться, где их раздобыл, но, судя по тому, как безмолвно закипела Шерон, некие предположения у нее имелись. Впрочем, едва я выложил рубашку на стол, манера Шерон резко переменилась. И я понял, что не лопухнулся и не рехнулся: эта рубашка застала врасплох Шерон Фальконе, а значит, если это и реквизит, то реалистичный. Не отводя взгляда, Шерон поставила два кофейных стакана – уже было ясно, что оба предназначались ей, – и вгляделась сквозь полиэтилен. Придвинулась к нему, как микроскоп, поглядела в упор и застыла.
– Кровь? – спросил я.
– Трудно сказать. Если да, то давняя. Минимум десять лет. Хранили в сухом помещении – иначе хлопок распался бы. Или там есть неорганические волокна. Но судя по виду – кровь. Затвердело. Другие вещества такую ригидность не вызвали бы.
– А кости?
Она вынула их из пакета, взвесила на ладони.
– Понятия не имею. Отдам антропологу, пусть посмотрит.
– Это может быть детская ступня?
– Человеческая ступня длинная и узкая, вес приходится главным образом на пятку. Нечеловеческая ступня шире, вес на пальцы. Но чем моложе кости, тем сложнее определить – они же еще не развились. Младенческая грудная клетка смахивает на ребра небольшого зверя даже на макроструктурном уровне. А детские кости черепа нередко напоминают черепаший панцирь.
Больше она ничего не прибавила – отложила пакет и, не сводя с меня глаз, хлебнула кофе.
– Кстати, из-за этого суицида, который тебя так увлек, у нас кой-какие головы летят.
Из-за Сандры.
– Чьи головы?
– Помнишь, адвокат пытался запретить вскрытие, потому что иудаизм запрещает осквернение тела? Так вот, судмедэксперт имеет право настоять. И он собирался. Только ее тело среди ночи пропало. И по той же причине не хватает фотографий. Кто-то кому-то заплатил.
– Каких фотографий? – растерялся я.
– Я же говорила. В досье недостает снимков. Они нигде не зарегистрированы. В участке роют землю копытом, разбираются, что произошло. Бардак. И зуб даю, что ничего не найдут. Такие следы исчезают еще прежде, чем появились. У девчонки влиятельная семья.
Ах да – в досье нет фотографий Сандриного торса, спереди и сзади.
– Этот наш разговор на днях, – после паузы сказал я, – про ювенальную юстицию. Связь была так себе…
– Нет документальных подтверждений, что в доме кто-то живет. И никаких признаков жильцов.
– А кто владелец?
– Зарегистрировано на юрлицо. Китайское какое-то. У меня в записях есть. Позвоню скажу. И еще гляну потихоньку, что тут такое, – она взяла со стола пакеты, прожгла меня взглядом, – хотя на самом деле надо бы тебя задержать за то, что от тебя один геморрой. На обработку уйдет месяц минимум. Лаборатория зашивается. Даже не думай опять сюда приходить. И кстати, выглядишь ты фигово.
С этими словами она унесла пакеты.
– Спасибо, – сказал я ей вслед.
