– Но все ведь обернулось самым лучшим образом. Жалко Прокопия (она вспомнила погибшего кучера), но видно, такова воля Божья. А теперь княгиня Гондлевская предлагает мне написать батюшке, чтоб он знал, что я жива и благополучна.
– Да куда писать-то? Княгиня бы пообмыслила прежде, чем говорить. Где они сейчас, папенька ваш? Может, в Париже, а может, уже и в Петербурге. Кругом война. Пока еще тихо, а потом как полыхнет! А хляби октябрьские? Пока осень, почитай, сухая, землю слегка только обрызгивает дождичком, а дальше как развезет дороги… Придется ждать, пока снега лягут. А бывают ли у них тут хорошие санные пути и кто нам карету на полозья поставит? У меня, моя дорогая, прямо голова идет кругом!
Лизонька только хмурилась, глядела с напряжением, потом уставилась в окно, отыскивая глазами Большую Медведицу.
– Боюсь я ехать, – сказала она наконец.
– А я вам не верю! – крикнула Павла. – Вернее, понимаю, угадываю, какой вас страх обуял. Это шляхтич местный вам сердце размягчил. Охи, вздохи, аморэ-морэ, туда-сюда… вот и размягчились.
– Павла, опомнись. Ты говоришь вздор! Тебе ли не знать, что мое сердце занято!
– Было занято, да образ истлел. Одна пыль осталась и ушла меж пальцев речным песком. – Обида заставляла Павлу говорить языком поэтическим, но трезвый голос требовал все расставить по своим местам. – А молодого шляхтича можно понять, такая богатая невеста каждому лакома!
– Ла-акома? Уж не подозреваешь ли ты, что княжич Ксаверий оказывает мне знаки внимания из-за батюшкиного богатства?! – вскричала потрясенная до глубины существа своего Лизонька.
– Я не подозреваю, я знаю! – взвизгнула Павла и залилась слезами.
Большого труда Лизоньке стоило успокоить свою дуэнью, но вопрос об отъезде так и остался открытым. Ночь Лиза провела плохо. Навалилась вдруг тоска. Она и раньше случалась, и Лиза даже определение ей нашла – сиротская. Это было связано с тем, что перед глазами почти осязаемо появлялся неясно образ матери, которую она никогда не видела. Мать ее и убаюкала, но как впала Лизонька в дрему, так и полезли в уши какие-то голоса, шептавшие всякие несуразности, – ни понятия, ни смысла. Павла, сидя внутри каменного медальона, выкрикивала свои гнусные подозрения, а вокруг нее бесились ожившие персонажи, которых видела она на портале замка. Резвились дельфины, хохотали головастые херувимы, летая среди пыльных пальм.
Проснулась она вдруг, словно за руку себя схватила и вывела из негодного сна. Но облегчения это не принесло. Теперь въявь стыд поймал ее когтистой лапой. Неужели она и впрямь разменяла любовь к своему Финисту на мелкие блестки шляхетского остроумия? Замок был неспокоен, что-то скрипело снаружи, может, разболтались скобы, держащие водосточную трубу с грифоном, или царапала стены старая ель, росшая у западного входа. Взмах мягких крыл за окном (может, почудилось?) вызвал в памяти круглоголовых сов и жителей развалин – нетопырей. Из обжитой части дома слышалось хлопанье дверей, вздохи, чей-то сбивчивый шепот и даже слезы.
Всего этого Лизонька слышать не могла ввиду удаленности ее комнаты от апартаментов хозяев, но услужливое воображение на этот раз вполне совпало с действительностью: хлопали рассерженно двери, плакала от обиды княгиня, а старый князь, как и в молодости – первый прекослов, охочий до спора. Исходил желчью в крике.
Здесь нет мистики, просто человек с обостренными чувствами в страдании, например, или в прозрении счастья начинает воспринимать мир не только глазами и слухом, а некой высшей интуицией, которая Лизоньке, пережившей в детстве сильнейшее потрясение, была давно присуща. И если бы она нырнула ногами в лебяжьего пуха туфли и пошла бы в этот ночной час путешествовать по замку, то эхо привело бы ее в темный коридор к дубовой с вензелем двери, в которой волчьим глазом светилась щель замочной скважины. И если бы она не убежала сразу, а подошла совсем близко, то непременно столкнулась бы с молодым Ксаверием, который, мучительно изогнувшись, пристроился рядом со скважиной и, сдерживая дыхание, ловил чутким ухом происходивший за дверью разговор.
Меньше всего в этот момент княгиня думала, что поднятая ею тема имеет прямое отношение к ее младшему сыну. Страстные и одновременно почтительные речи княгини касались способа возрождения славного рода Гондлевских, а о прочем она сейчас не думала. Иногда княгиня сбивалась с высокого стиля и с обстоятельностью эконома начинала перечислять, сколько будет стоить починка кровли и настил полов, но главное – выкупить замок, спасти его от чужих загребущих рук. И единственной помощницей в этом святом деле ей виделась Лизонька Сурмилова с ее несчетным богатством. С Ксаверием она потом поговорит, когда все уже будет решено, он юн, он покладист, и самое важное – он единственный наследник рода Гондлевских. Однако, если бы Ксаверий был не юн и не покладист, его согласия все равно никто бы спрашивать не стал, дети в те времена считались собственностью родителей: хочу – озолочу, хочу – из дома выгоню.
Старый князь так долго молчал, что княгиня стала почитать мечты свои почти сбывшимися. Тем неожиданнее для нее оказался грубый окрик, скорее – вопль, который сопровождался ударом по столу трясущейся, но все еще могучей рукой. Очищенные, подготовленные к письму перья разом выскочили из своего гнезда – янтарного стаканчика, и рассыпались по столу, как оперение подбитой метким выстрелом птицы.
– Ка-ак? Вы собираетесь променять незапятнанную честь рода Гондлевских на преступный союз с русской заезжей авантюристкой? Или ты, хозяйка, совсем из ума выжила? Какое мне дело до ее богатства? Россия хочет сокрушить моего государя! Король Станислав, скорбя о нуждах отечества, укрылся за стенами Данцига. Россия стоит за Августа саксонского, она хочет всю Польшу упрятать в свой душный карман, а мы будем сочинять свадьбу с безродной русской, дочерью винного откупщика? Ты и впрямь рехнулась.
Княгиня совершенно растерялась от столь бурного выражения чувств, но ненадолго. Она прожила с мужем в мире и счастии – конечно, и бури бывали, не без этого, – тридцать пять лет и давно успела подобрать ключик к его душе. Вначале всплакнула. По счастью, слезы у нее были легкими, то есть она всегда плакала от умиления, от полноты чувств, от светлых воспоминаний, а уж если дело касалось важного, они сами низвергались водопадом, только вытирай.
Но сейчас она решила, что устраивать соленое наводнение совершенно ни к чему. Сейчас надобно показать легкую грусть, не более, и как можно быстрей прекратить обсуждение предстоящего брака. Но пройдет неделя, и можно будет вернуться к опасной теме. Князь опять встанет в позу Юпитера, но во второй раз молнии его будут напоминать дальние зарницы, а гром – звук упавшего стула. В третий раз разговор пойдет совсем легко, а на четвертый он капитулирует перед неизбежностью. Тем более что совершенно неизвестно, кто останется на польском троне. Пока королей двое, один явно лишний. Если Август победит Станислава, то Лизонька Сурмилова войдет в герб Гондлевских не просто как драгоценный алмаз, от нее потянется тропочка к русскому двору. Главное, не дать ей уехать, задержать, хотя бы до нового года. «Завтра напишу письмо к ее отцу и разошлю по трем столицам: в Париж, в Варшаву и в Петербург», – подумала княгиня, вытирая слезы.
