Да, кого-то облагораживает чужая смерть, а кого-то и собственная. Неужели, чтобы стать добрым и справедливым, необходимо умереть? Вот если бы ты при жизни, Дмитриевич, был таким тихим! Но уже поздно, прощай, мой дуче, прощай!
Я прикоснулся ладонью к его лбу – холодный ледяной лоб, можно лимонад на него ставить для охлаждения. На мгновение я представил, что сейчас покойник раскроет пасть и цапнет меня за руку. Цапнет и отгрызет вставными челюстями пару пальцев.
Что происходит со вставными челюстями, перед тем как человек примерит деревянный сюртук? Их вынимают или оставляют? А если вынимают, то куда потом девают? Разве можно выкидывать челюсти покойника?
Быстро отдернув руку, я прошел на кухню и сел вместе с Мусой за стол у окна, хозяйка хлопотала подле плиты.
– Вы голодные, мальчики? – спросила она.
– Нет, спасибо, – ответил я.
Муса поднял руку и вскинул кверху подбородок, что означало – нет. Она поставила предо мной чашку кофе, а Мусе дала стакан чаю в железном питерском подстаканнике.
– Мне очень жаль, – начал бормотать я, чтобы хоть как-то перестать быть скотом, я изо всех сил старался побороть улыбку и хрюкающие смешки. – Это ужасно… мне так жаль… он был хорошим человеком… многому научил… когда это произошло?
– Ничего страшного! – ответила хозяйка. – Все в порядке! Чему быть – того не миновать.
Хозяйка крепилась и защищалась от стресса, да, это такая защитная реакция, реле от сумасшествия, я и раньше часто видел, как люди после смерти близкого человека улыбаются, пытаются шутить, делают вид, что смирились и понимают порядок вещей во вселенной. Но потом у скорбящих внутри ломается некий механизм, размером не больше обычного кузнечика, и они плачут навзрыд сутками, а то и месяцами.
Годами.
Я с интересом присматривался к хозяйке и с минуты на минуту ожидал эмоционального всплеска.
– Извините, что пришлось вас разбудить, – сказала она. – Простите, пожалуйста!
Невообразимо: она заботилась о блеске плиты, тщательно протирая ее тряпкой, щедро сдобренной моющим средством.
– Ничего страшного, мадам, – сказал Муса. Меня всегда поражало в нем чувство такта. Представьте себе: двухметровый бородатый смуглый человек, с непокорной копной седых волос и татуировками на лице, называет вас – мистер или мадам, и при этом глаза его излучают доброту, не фальшивую доброту ради выгоды, а настоящую умеренную доброту.
Мы допили и прошли вместе с хозяйкой в комнату. Все верно – он умер, не шевелился, узнал самый главный секрет, плюхнулся в бездну.
– Ну что, прямо сейчас будете ехать? – спросила хозяйка Мусу.
– Да, мадам.
Я вопросительно посмотрел на них. Они загадочно улыбались.
– Куда ехать? – спросил я.
Молчок. Хозяйка вышла из комнаты.
– Бери его за ноги, – сказал Муса.
– Как за ноги? – удивился я.
– Бери за ноги, я – за руки.
– И что дальше?
– Понесем его в машину.
Похоже, я ошибался насчет Мусы, бедуин окончательно спятил. Или хозяйка спятила?
– Галина Петровна!
– Что, дорогой? – отозвалась хозяйка.
– Галина Петровна, Муса хочет отнести… его… в машину…
– Да-да, помоги ему, пожалуйста. Евгений Дмитриевич тяжелый человек.
– В прямом и переносном смыслах, – пробормотал я.
– Что-что? – спросила она.
– А разве не надо вызывать врача или полицию?
– Нет, никаких врачей. Везите его!
Пожав плечами, я взял покойника за ноги, и мы понесли его к машине. Перед тем как затащить тело в салон, мы положили его на землю, Муса обращался с ним осторожно, про себя же я такого сказать не могу. Что поделать, во мне все еще много от животного и сволочи!
Мы оставили позади спящий город и направились в глубь пустыни. На небе висел перевернутый месяц, тихо играла бряцающая музыка, через открытое окно дул прохладный ветерок. Я высунулся наружу и подставил голову ветру, чтоб немного взбодриться. Бескрайняя пустыня, скольких людей и животных она поглотила. Днем – невыносимая жара, ночью – страшный холод. Вдалеке поблескивали гребни высоких барханов.
– Куда мы едем? – спросил я, сгорая от любопытства.
– Увидишь, – ответил Муса.
– Мы прикопаем его в пустыне?
– Увидишь.
– Мы сожжем тело?
– Увидишь.
– Мы не будем делать ничего такого?
– Увидишь.
– Ты не сожрешь его?
– Увидишь.
– А как стать таким, как ты?
– Глупый вопрос. Больше не спрашивай об этом. Никогда.
Долгое время мы ехали по узкой, заметенной песком дороге, а затем помчали по бездорожью. Далеко-далеко я заметил маленький, колышущийся от порывов ветра огонек. Муса указал на него пальцем и сказал:
– Там мой прапрадедушка. Он нас ждет.
– Прапрадедушка?
– Эййуга
[45]
.
Подъехав к костру, мы вышли из машины. Подле костра в белой галабее по-турецки сидел древний незрячий старик. На его лице были точно такие же татуировки, как и у Мусы. Дикая смесь из кириллицы, иероглифов, арабской вязи и древнеегипетских символов. Рядом на песке стоял маленький металлический ибрик, через трубочку старик потягивал матэ, его густые седые локоны развевались на ветру. Сзади него дремал стоя высоченный двугорбый верблюд из породы длинноногих. Верблюд махнул хвостом и подошел к нам. Муса погладил верблюда по груди.
– Нейсан, – сказал Муса. – Нейсан хабиби…
Старик не обращал на нас никакого внимания. Мы выгрузили тело Евгения Дмитриевича из минивэна и вместе с верблюдом отошли метров на двадцать от костра. Спустя полчаса старик наконец допил матэ и встал над покойником. Он принялся что-то бубнить, ходил вокруг тела, оббегал тело, ползал на коленях, тряс колокольчиками, вздымал руки к небу, посыпал тело раскаленными углями, хлопал в ладоши, кружился. Огонь то разгорался, то затихал, плевался искрами, языки пламени, будто руки суккубов, тянулись к покойнику. Потом старик взял небольшой разгон, перепрыгнул через тело и снова уселся подле притихшего костра.
– Идем, – сказал Муса.
И мы подошли к усопшему. С ужасом я увидел, как его руки начали дрожать, судорожно задергались ноги, а потом он начал перекатываться с места на место, и когда он чуть не угодил в костер, Муса быстро подбежал и схватил покойника за уши. Евгений Дмитриевич, как кукла, широко распахнул глаза и уставился на меня.
– Я что, опять сдох, мудак? – спросил он.
