По условиям Вестфальского мира, которым завершилась Тридцатилетняя война, Германия была разбита на множество мелких государств, зачастую почти нежизнеспособных вследствие своих микроскопических размеров, и превратилась из мощной империи в «лоскутное одеяло» – источник ремесленников для всех стран-соседей и родовитых, но бедных невест для королевских династий окружающих стран.
Мало того, можно сказать, что распад страны на множество мелких княжеств, королевств и курфюршеств укрепил его. Потому что карликовые государства были в большинстве своем довольно милитаризованными и агрессивными, их правители признавали вооруженное столкновение идеальным средством решения территориальных конфликтов – даже если спорная территория была размером с письменный стол. Естественно, что этические и моральные устои, сформировавшиеся в таких условиях, не могли не испытать сильного влияния армейской культуры. Беспрекословное подчинение приказам, субординация, верность долгу стали частью немецкого менталитета, а армия превратилась в элиту общества. Быть дворянином и не служить, высоко ставить себя и при этом не иметь отношения к армии было просто нонсенсом, нелепицей. Образцом для подражания, идеалом немца был прусский король Фридрих Великий.
Фридрих II Великий (1712–1786) – прусский король из династии Гогенцоллернов, крупный полководец. В результате его завоевательной политики (Силезские войны 1740–1742 гг. и 1744–1745 гг., Семилетняя война 1756–1763 гг., 1-й раздел Польши в 1772 г.) территория Пруссии почти удвоилась.
Если верить его жизнеописаниям, Фридрих II был неординарной личностью: талант полководца сочетался у него с любовью к искусствам, к литературе и музыке. В школьных учебниках о нем чаще всего говорится как о завоевателе, стратеге, и совсем не заходит речь о том, что «прусский Парсифаль» был истинным сыном «куртуазного века». Между тем именно это сочетание: принадлежность к армейской элите, выбор военной стези, с одной стороны, – и, с другой, образованность, высокая культура – и было идеалом, к которому стремился едва ли не каждый образованный немец. Нет, конечно, Германия не была только «страной фельдфебеля» или даже генерала. За ней в XVIII–XIX веках прочно закрепилась и слава «страны господина профессора»: все-таки немецкая наука, особенно наука прикладная, была известна во всем цивилизованном мире. Однако тут стоит оговориться, что пресловутый «господин профессор», во-первых, воспринимался соотечественниками как персонаж не вполне адекватный, проще говоря – чудак, не от мира сего, а во-вторых, чаще всего трудился над темами, интересными если не армии, то для работающей на армию промышленности. Да что там говорить, если даже большинство немецких гуманистов, мыслителей, литераторов, композиторов были отнюдь не пацифистами! Так что, когда публицисты удивленно вопрошают, как же могло случиться, что просвещенная Германия под властью Адольфа Гитлера превратилась в военный лагерь, они, мягко говоря, лукавят: ничего сверхъестественного не произошло. Новые правители рейха, повторим, всего лишь обратились к не столь уж далекому прошлому, сыграв на особенностях менталитета.
Итак, национальный характер немцев сформировали два важнейших фактора – насыщенная войнами история Германии и религиозность. Прирожденные солдаты, привыкшие к жесткой манере правления абсолютных монархов, просто не умеющие нарушать присягу, были настоящей находкой для правителя, стремящегося к созданию тоталитарного государства. Поэтому с определенной долей уверенности можно говорить о том, что Гитлера могло бы и не быть: любой более или менее решительный руководитель мог бы создать на базе Германии 1920-1930-х годов государство, если и не подобное Третьему рейху, то, во всяком случае, сравнимое с ним.
Разумеется, история не терпит сослагательного наклонения, а потому такого рода заявления не могут приниматься всерьез на все 100 %, однако определенная доля здравого смысла тут есть. Дело в том, что Германия после поражения в Первой мировой не могла развиваться по иному пути. Страны-победители, стремясь, с одной стороны, обезопасить себя, а с другой – компенсировать свои затраты на войну и военные потери, буквально разграбили Германию, развалили ее экономику, ввергли страну в глубочайший кризис, сопровождавшийся гиперинфляцией и безработицей. Выплаты репараций опустошили золотой запас страны, и бумажные деньги стали просто цветной бумагой. Жесточайший удар получила промышленность, ведь даже вполне мирные предприятия выпускали массу продукции, предназначенной для армии. Для владельцев заводов и фабрик, если они хотели сохранить свою собственность в расчете на наступление более светлых времен, единственным выходом стали локауты. Уволенные не могли найти себе новую работу: рынок рабочей силы и без того был переполнен – по условиям мира была практически упразднена германская армия.
Уничтожение армии и военно-морского флота оказалось для немцев едва ли не более тяжелым ударом, чем территориальные потери, утрата колоний, обесценивание денег. Это, фигурально выражаясь, был удар в самое сердце народа.
Германия тяжело переживала кризис, социал-демократическое правительство было не в состоянии его преодолеть, а немцы, обнаружив, что революция, свергнувшая монархию, не принесла ничего из того, что обещали ее инициаторы, мечтали о сильной руке. То, что это оказалась рука Гитлера, – не было случайностью, однако даже если бы отставной ефрейтор не создал свою партию и не повел ее к вершинам государственной власти, нашлись бы другие лидеры. Тоталитарное государство возникло бы в любом случае, а возникнув, потребовало бы реванша.
Однако вернемся к вопросу о верности. Как Адольфу Гитлеру удалось добиться от подданных столь массового и добровольного подчинения? Причин тут несколько. И первая из них заключается, как ни удивительно это звучит для тех, кто привык к трактовкам школьных учебников, в благодарности. Большинство немцев были – по меньшей мере, на первом этапе истории развития рейха, то есть до того времени, когда он погряз в бесконечной войне, – благодарны Гитлеру и его партии. Конечно, положение в Германии на момент победы НСДАП на выборах не было настолько тяжелым, как в начале 1920-х годов. Тут партийные пропагандисты слегка сгустили краски, чтобы лозунг «Гитлер – наша последняя надежда» выглядел более убедительно. Время президентства Пауля фон Гинденбурга нельзя и сравнивать, например, с временами правительства Куно. В сравнении с тем, что было лет десять тому назад, жизнь налаживалась. Однако экономика страны все еще была безумно далеко от подъема, колоссальная безработица по-прежнему душила народ. В этой ситуации любые обещания рвущихся к власти политиков навести порядок звучали как чистой воды фантастика. Нельзя не упомянуть, что левые партии выглядели в глазах обывателя наименее презентабельно. Нет, разумеется, можно назвать тысячи факторов, помешавших социал-демократам и либералам вывести страну из кризиса, однако факт остается фактом: слова их лидеров чаще всего оставались словами. Устав от речей и веры в светлое будущее, которое «вот-вот» наступит, немцы все чаще обращали свои взоры на правый фланг политического спектра. И когда после прихода Адольфа Гитлера к власти его предвыборные обещания начали исполняться, это подействовало на граждан новорожденного Третьего рейха магически: они поверили в приход мессии. Это не шутка: немецкий обыватель не просто был готов молиться на Гитлера, но зачастую так и делал. Поначалу, разумеется, выражаясь фигурально, а потом – когда эту тенденцию отметили в ведомстве Йозефа Геббельса – абсолютно всерьез.
[15]
