Та колеблется.
– Я люблю тебя, – беззвучно говорю я.
Меня учили, что эта уловка всегда действует. И она действует.
– Ты врешь, даже стоя одной ногой в могиле, выродок, – шипит она. – Но я сделаю вид, что поверила тебе. В последний раз.
Она вскакивает и начинает жать на кнопки телефона. Ее голос звучит чисто и слегка испуганно – так звучал бы голос матери, которая возвращалась с прогулки с белокурым младенцем и споткнулась в подъезде о грязное, бездыханное тело.
– В соседнем подъезде какой-то… человек, – говорит она, тщательно подбирая слова. – И, кажется, ему очень… плохо. Приезжайте, иначе он… все.
Она продиктовала адрес. Потом схватила меня под мышки и потащила в подъезд. Один пролет, два, три. Я хриплю так сильно, что вот-вот начну выплевывать собственные легкие.
Ступенька врезается в мои шейные позвонки, мои руки шарят по бетону, пытаясь нащупать что-то, за что можно схватиться. Мне кажется, что я проваливаюсь в яму, наполненную жуткими плотоядными тварями.
– Подожди! – задыхаюсь я, надеясь, что она еще здесь.
– Чего еще?
– В какой мы стране?
– Катись к дьяволу, красавчик! Нет, надеюсь, что ты уже там!
* * *
Крохотная палата, пять на пять, четыре металлические койки, решетки на окнах.
– Мне нужно позвонить, – говорю я, хватая за руку грузного, суетливого мужика в зеленой униформе, который уже пять минут пытается нашарить вену на моей руке. На сгибе локтя нет живого места – сплошная гематома, так что ему приходится искать вены на тыльной стороне ладоней.
Я часто отключаюсь и не могу понять, сколько времени я здесь. Хуже всего не то, что вокруг меня такие же, горящие заживо люди. И даже не начавшийся абстинентный синдром, который методично убеждает мозг в том, что у меня сломаны все до единого суставы. Хуже всего то, что я не могу подняться и позвонить.
МНЕ НУЖНО ПОЗВОНИТЬ.
– Здесь есть телефон? – говорю я.
Мужик поворачивает ко мне свое отекшее лицо со следами вчерашнего алкогольного марафона:
– Че?
– Я хочу позвонить…
– Ага, – бубнит он, наконец нашарив вену. – А я хочу дом у моря и голубой «кадиллак».
«Договорились», – готов сказать я, но этот укол…
Темнота.
* * *
Я рассматриваю свои тощие слабые руки, на правой ряд китайских иероглифов: «Брат и сестра». Как мило… Мне нужно позвонить. И желательно до того, как меня перебросят полиции. Что-то подсказывает мне, что это рано или поздно случится.
Передо мной девушка-врач. Пол-лица скрыто маской, я вижу только глаза – холодные, зеленые, колкие, как бутылочное стекло, и тонкие ладони в перчатках. Она рассматривает мои воспаленные сгибы локтей и что-то чиркает в блокноте.
– Мне нужно позвонить, помогите мне, – прошу я.
– На этаже есть бесплатный телефон по городу.
– Мне нужно позвонить в Швейцарию.
– Ничем не смогу помочь, – ровно отвечает она и снова возвращается к моим рукам, которые находит гораздо более занимательными, чем мою говорящую голову.
– Я заплачу вам, как только выберусь отсюда.
– Я слышала эту фразу миллион раз, – смеется девушка. – Телефон – это первое, что обычно требует вся ваша братия. Телефон-телефон-телефон…
– Иногда наркоманы не те, за кого себя выдают, – говорю я спокойно, чувствуя как глаза-осколки впиваются в мое лицо.
Под маской ее рот кривится в улыбке. Она захлопывает блокнот и собирается уйти. И тогда я цепляюсь за ее рукав и говорю:
– На одних нейролептиках я долго не протяну, вы же сами знаете. Мне нужны опийные антагонисты, анальгетики и противосудорожные, потому что мне кажется, что меня рубят, пилят и сжигают заживо. Мне нужно позвонить. Не дилеру. А тому, кто в состоянии обеспечить меня всем этим.
Девушка колеблется, она смотрит на меня так, словно увидела говорящий мешок с бинтами.
– Вы ничем не рискуете. Мне же нужен всего лишь телефон, а не шприц с разведенным героином. Только телефон и немного денег на счету. И вы спасете человека.
– Почему ты бросил учебу? – спрашивает она. – Ты же учился в медицинском, да? Почему же бросил?
«Я его закончил. Я могу прооперировать сердце с закрытыми глазами…»
– Несчастливая любовь, – отвечаю я ей, зная, что это наверняка сработает.
Меня учили, что это, как правило, срабатывает, и я хорошо усвоил урок. Если и есть что-то, что безоговорочно действует на людей, – так это упоминание о «разбитом», как они говорят, сердце. За несчастную любовь они готовы прощать, жертвы любви у них на особом счету.
Поэтому я почти не удивлен, когда девушка, оглядываясь, вытаскивает из кармана телефон и протягивает мне.
– У тебя только минута, – говорит она. – Так что постарайся успеть сказать все, что нужно. Второго раза не будет.
Но едва мои пальцы касаются телефона, в дверном проеме возникает фигура в белом халате.
– Таня! Ты рехнулась? Ты хочешь проблем?! И ради кого?!
Сейчас телефон будет вырван из моих рук, а доктор Таня явится сюда нескоро.
Как бы не так.
Я сжимаю запястье девушки и выворачиваю ее руку, заставляя ее рухнуть на мою кровать. Она вскрикивает от боли. Едва ее голова оказывается в зоне моей досягаемости, я обхватываю ее шею: мой распухший локтевой сустав чувствует пульсацию ее сонных артерий.
– Еще шаг, и ей конец, – говорю я, и мужик на входе останавливается в нерешительности.
– Но если мне просто дадут позвонить, я не причиню ей вреда. Мне нужно прос-то сде-лать зво-нок, – по слогам говорю я.
Мужчина зачем-то поднимает руки, словно сдается.
– Сколько денег там на счету? – спрашиваю у девушки, касаясь растрескавшимися губами ее волос.
Она вздрагивает, когда мое дыхание, дыхание живого мертвеца, долетает до ее уха.
– Гривен… пятьдесят… Я не помню…
Я пытаюсь вспомнить, в какой из стран Восточной Европы используют в качестве валюты эти самые… гривны.
Украина.
* * *
– Украина, Киев, белый мужчина лет тридцати, китайские иероглифы на предплечье правой руки, два широких вертикальных шрама на животе, передозировка смеси наркотиков, легочная и сердечная недостаточность, без ранений и паралитических нарушений, – говорю в трубку, вцепившись в нее трясущейся рукой.
Девушка-врач, шею которой я все еще держу в тисках, замирает и перестает всхлипывать, услышав, что я начинаю говорить на другом языке. Минуту назад она назвала мне адрес больницы, который я теперь пересказываю оператору по латыни. Мой язык – самое лучшее доказательство того, что это действительно я.
