* * *
Я был сам не свой остаток вечера. Мы с Катриной вернулись домой, уставшие и немного пьяные. Я пошел за ней в душевую и наблюдал, как она моет шампунем свои восхитительные волосы. Пена текла по ее обнаженной груди.
– Ты влюблена в меня? – спросил я.
– Подожди, ничего не слышу, – она еще минутку поторчала под горячими струями, потом выключила воду и завернулась в полотенце.
– Ты влюблена в меня?
Катрина застыла на месте, обдумывая вопрос.
«Не знаю, а что?» или «ну и вопросы на ночь глядя…» – я ожидал чего-то этакого. Вместо этого она молча вытерла волосы, повесила полотенце на крючок, прижалась ко мне как-то особенно беззащитно и ответила:
– По уши.
* * *
В ту ночь мы не спали. Я признался ей, что никогда никого не любил и не уверен, что смогу. Катрина приняла эту откровенность спокойно, без истерик. Даже с каким-то энтузиазмом.
– Ничего страшного. Моей любви хватит на нас обоих.
Я еще никогда не обладал телом более щедрым, ласковым и неутомимым. И у меня были основания думать, что она чувствует нечто гораздо большее, чем просто возбуждение, чем просто удовольствие, чем просто гормональный шторм, – нечто гораздо большее, чем испытывают десульторы, предаваясь сексуальным утехам. Мне не терпелось понять, что именно.
– Когда ты спишь с человеком, которого любишь, – то это не просто секс, это… – она делает паузу, выискивая подходящие для метафоры слова. – Это как пропускать через себя космос. Ага, этот самый космос. Все эти охрениллионы тонн материи, антиматерии, фотоны, гравитоны, волны, дыры, тыры-пыры… Так вот, когда я занимаюсь с тобой любовью, то чувствую, что я – то самое узкое место в огромных-огромных песочных часах. Только в этих часах не песок. А космос. Ты меня понимаешь?
Я не понимал.
– А если бы ты меня не любила?
– Тогда бы мы просто трахались, – пожимает плечами Катрина. – Как звери. Это не то.
Все это не укладывается в моей голове, мой внутренний ученый-испытатель рвет на себе волосы при одной мысли о том, что его подопытный ощущает и понимает нечто, что не в состоянии постичь он сам.
– В самом деле такая ощутимая разница?
– Колоссальная, – говорит она, забираясь на меня верхом.
Той ночью я сгрыз яблоко, врученное мне Змеем, до самой сердцевины. Его горькая мякоть до сих пор саднит у меня в горле.
Катрина внезапно перестала быть девушкой, с которой мне просто нравилось проводить все свое время. Отныне я невольно видел в ней объект эксперимента – и эксперимента гораздо более интересного, чем она сама.
Мне захотелось увидеть воочию, как Инсанья заставляет человека вести себя неадекватно, как она охватывает невероятно широкий спектр человеческих эмоций и активирует в мозгу невероятно большое количество зон, но при этом остается неуловимой для биохимических и любых других тестов. С хладнокровностью ученого, проводящего опыты на животных, я решил понаблюдать, как мои слова и поступки могут действовать на Катрину, как одно мое присутствие может доводить частоту ее сердцебиения до ста шестидесяти ударов в минуту, как меняется ее настроение в зависимости от того, глажу ли я ее по шерстке или забываю о ней.
Однажды я исчез, ни о чем не предупредив ее. Это тоже было частью эксперимента. Потом, неделю спустя, снова объявился, обнаружив при этом, что проявления ее «болезни» стали интенсивней в несколько раз. Катрина расплакалась, когда услышала мой голос в трубке.
Я начал изучать любовь в исполнении Катрины все свободное от учебы время. Исчезал, как только утомлялся от ее непостижимого обожания. Потом возвращался, чтобы снова иметь удовольствие лицезреть ее нелогичное поведение, ее странные нерациональные поступки, продиктованные этой самой любовью ко мне. Катрина могла пропустить неделю учебы в университете, если меня сваливал с ног банальный грипп. Она с легкостью могла отказаться от конференции, которую ждала полгода, если вдруг обнаруживала, что не вынесет пяти дней разлуки со мной. Она даже согласилась прыгнуть с парашютом только потому, что я просил ее об этом, хотя она очень страдала от боязни высоты. Ее мозг словно переставал мыслить логично, когда речь заходила о моих потребностях или желаниях.
В 2007-м, три года спустя, мой прыжок начал подходить к концу. Я чувствовал, как начинают рваться нити, удерживающие меня в теле японца Эйджи. Меня стали мучать лихорадка и страшная слабость. Катрина не могла не заметить, что со мной что-то не так. Она умоляла меня обратиться к врачу, наблюдая мои частые обмороки, ненормальную бледность и вялость. Но я только отшучивался в ответ. Потом до меня дошло, что однажды ночью меня может просто выкинуть из этого тела, и тогда Катрина проснется утром с трупом в кровати. Толкнуть ее на это я не смог бы даже под дулом пистолета.
Большинство десульторов не выносит «заключительную фазу». Ждать, пока душа, выпадет из тела сама, как больной зуб, – мучительная, бессмысленная жертва. Гораздо проще выдернуть «зуб» одним верным, резким движением. Я не стал исключением. В Уайдбеке мне предложили несколько вариантов завершения «прыжка», ясно объяснив, что от тела лучше всего избавляться где угодно, но не в клинике Уайдбека – это сулило бы проблемы с легализацией смерти: внезапно «умерший» пациент мог поставить под удар благополучие нашей клиники.
Ко всему прочему, мое временное тело было прочно связано с Уайдбеком: банковские счета, страховые полисы, документы на имущество, и Уайдбеку было куда проще не устраивать предумышленное «убийство» в стенах клиники, а, например, организовать «несчастный случай» во время прыжков с парашютом.
Я выбрал прыжок.
Что касается Катрины – ее обожаемый Эйджи так и не простился с ней. Я не дал ей никаких объяснений перед тем, как исчез из ее жизни навсегда, никак не подготовил ее к этому, – вот что мучает меня по сей день и будет мучить до самой смерти.
* * *
В родном теле я пробыл всего месяц с небольшим, заново вкусил прелести атрофии мышц… Потом душа торопливо ушла в мой третий прыжок.
Мужика звали Нейтан Скотт. Ровно до того момента, пока обширная кровопотеря после пулевого ранения не вытряхнула из него душу, как кекс из жестяной формы. Здоровенное сорокалетнее тело оживили, залив в него восемь пинт донорской крови и подогрев его разрядом дефибриллятора в семь тысяч вольт. Здравствуй, «дом». Теплый дом на ближайшие два-три года. Если не подведет какой-нибудь из жизненно важных органов.
Неделю спустя я смог сделать контрольный звонок, и Неофрон приехал забрать меня домой.
Альцедо, коротавший свой второй прыжок в теле безногого старика из Афганистана, заехал ко мне в палату, швырнул мне свежую газету, и я пробежал глазами заголовок: «Капитан полиции Нейтан Скотт исчез при загадочных обстоятельствах из клиники в Сиэтле, в которой находился после тяжелого ранения…»
– Выглядите на редкость хреново, капитан, – ухмыляется Альцедо в седую бороду.
