Посетителей собрали в крытой галерее для нового контроля. Никто не имел права выйти из префектуры. Даже мусорщики, выносившие кухонные отходы, тоже были задержаны. Вонь от гниющих продуктов заполонила коридоры, проникла в кабинеты. В общем, сплошная мерзость.
— Я спрашиваю, кто включил сигнал?
— Я, кобиссар, — ответил Авиньон, заткнув нос.
— Вы, Авиньон?
— В вашем кабидете кто-то был. Его видела бадбуазель Дарбон.
— Кто?
— Бадбуазель Дарбон.
— Перестаньте затыкать нос, идиот несчастный!
— Мадемуазель Дармон.
— Он украл что-нибудь?
Десять дней назад из кабинета, непонятно как, исчезло досье — впрочем, малоинтересное, — имевшее отношение к делу Ванго Романо. Оно касалось свидетеля по прозвищу Кротиха.
— Мне кажется, он ничего не взял.
— Даже Дармоншу?
— Даже ее, — ответил Авиньон, не смея улыбнуться.
— А жаль! Передайте мадемуазель Дармон, что я жду ее в кабинете.
Мадемуазель Дармон оставалось три месяца до пенсии. Она была секретаршей комиссара, который, уже сорок четыре года прекрасно обходился без ее услуг. Он никак не мог решить, чем бы ее занять. Поэтому она проводила время за разгадыванием кроссвордов, чтением дамских романов и газетной рубрики «Сердечные дела», и так все сорок четыре года плюс несколько недель.
Дармонша вплыла в кабинет на своих высоченных каблуках, с неизменным четырехэтажным шиньоном на голове, и села напротив комиссара.
— Как он выглядел? — рявкнул комиссар.
— Красавчик! — ответила она, хлопая ресницами. — И такой молоденький.
— Что еще?
— Очень хорошо воспитан.
— Он ничего вам не сделал?
— Нет, — сказала секретарша с легким сожалением.
— Каким путем он ушел?
— Вот этим.
И она указала на небольшое боковое оконце, выходившее в узкий двор-колодец, откуда свет проникал в отдушину подвала. Это было единственное окно в кабинете Булара, смотревшее на четыре стены двора, абсолютно гладкие, взяться не за что.
— У него что — была веревка? — спросил комиссар.
— Нет. Он прыгнул на противоположную стену и взобрался наверх.
Авиньон и Булар взглянули на эту стену: расстояние от окна — не меньше трех-четырех метров, от гребня до земли — пятнадцать, и поверхность скользкая, как мыло.
Авиньон прикрыл оконную створку, брезгливо морщась от зловония помойки, отравившего воздух.
— Так-так-так-так… — задумчиво приговаривал Булар.
И он переглянулся с Авиньоном. Мадемуазель Дармон вела очень бурную воображаемую жизнь. Например, однажды она рассказала, что актер Кларк Гейбл пожаловал во время аперитива в ее садик в Баньоле, чтобы сыграть партию в крокет.
Булар ходил по кабинету, проверяя свои папки. Все они лежали на месте и были в полном порядке. Он сказал помощнику медоточивым тоном:
— Значит, месье Авиньон устраивает переполох в здании из-за того, что мадемуазель Дармон назначает в моем кабинете любовные свидания юному Аполлону, который прилипает к отвесным стенам. Так, что ли?
— Я просто подумал…
— Вон отсюда! — взревел комиссар. — Вон, сию же минуту!
Авиньон и секретарша уже собирались выйти из комнаты, когда Булар буркнул вслед:
— Мадемуазель, если ваш воздушный гимнаст напишет вам, когда вы будете сидеть на пенсии в своем Баньоле, потрудитесь сообщить мне об этом.
Секретарша остановилась.
— Ой, я совсем забыла: он же оставил кое-что для вас.
Она сунула руку в вырез платья и неохотно вынула оттуда сложенный в восемь раз листочек.
— Он просил вам передать вот это письмо.
Булар ринулся к ней и развернул листок.
Под текстом стояла подпись: «Ванго Романо».
Ванго почти не помял свою одежду.
Он только что сбежал из Дворца правосудия по крышам и спустился вниз по стене часовни Сент-Шапель.
Один из молодых судейских видел, как он скользнул за его окном, сверху вниз, а его коллега даже удостоился легкого жеста Ванго, выражавшего извинение за беспокойство.
Устыдившись того, что они страдают галлюцинациями, ни тот ни другой никому не признались в увиденном.
Ванго вышел с птичьего рынка через минуту после того, как Этель свернула за угол.
В том идеальном мире, где сбываются мечты, некая благосклонная воля могла бы чуточку задержать одного из героев и поторопить другого, чтобы они очутились в одно и то же время в одном и том же месте, например возле машины с табличкой «Смерть крысам», и чтобы при этом вдали звучала музыка, а на тротуаре лежал солнечный луч.
Но нужно ли, даже в идеальном мире, распоряжаться этими двумя жизнями, обращаясь с ними, как с шашками, которые двигают по доске взад-вперед, единственно ради удовольствия лицезреть сцену встречи в замедленном режиме?!
Итак, Ванго сел в машину один.
Вообще, события разворачивались не так, как было задумано. Ванго солгал отцу Зефиро. Еще на Эоловых островах он составил свой тайный план. Он хотел поговорить наконец с Буларом, рассказать ему все, что знал, и навести на другие следы, не только на собственные. В присутствии Зефиро он ничего не боялся. Он был уверен, что комиссар Булар выслушает его.
Однако в префектуру его не пропустили. Он не стал спорить и забрался наверх по фасадам и крышам.
Но Булара и Зефиро не было в кабинете.
Пришлось ему оставить торопливо нацарапанное письмецо секретарше, которая сперва строила ему глазки, а уж потом начала вопить, зовя на помощь.
Ванго отъехал от тротуара.
Зефиро приказал ему не ждать, если дело обернется скверно. В этом случае они должны были встретиться позже, на вокзале.
На лобовом стекле машины болтался клочок бумаги. Ванго вышел, снял его, потом сел на место и, не выключая урчащего мотора, пробежал глазами записку.
У него что-то взорвалось в груди, как будто там лопнули, один за другим, все шестнадцать водородных баллонов «Графа Цеппелина».
Ванго мог бесконечно читать и перечитывать эти три вопроса и имя внизу. Эти слова обещали изменить его судьбу. Это имя жило в нем с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать лет. У этих слов и этого имени был один шанс на миллиард оказаться на этом клочке бумаги, в этом месте и в это время.
Кто ты?
Кто ты?
Кто ты?
Этель.
Той же ночью на свалке в Сент-Эскобий, на краю Парижа, мусорщик в вязаной шапке подвез свою тележку к горе отбросов и опрокинул ее. Один из рабочих подгреб содержимое вилами к остальной куче.
