Я, София Кинг, монтажер, провожу все свои дни в монтажной без окон, со скверным кондиционером, в мирном гудении компьютеров, но я свободна от прошлого. Насколько легче разбираться в сумбуре отснятого Гарри Красснером материала, чем в настоящей жизни. Там образы и сцены помогают найти начало, середину и конец, вывести мораль, а настоящая жизнь вся уведена в подтекст, нет никаких сколько-нибудь удовлетворительных объяснений, нет Судного дня, который бы расставил все по местам, Бог — всего лишь надолго отлучившийся монтажер, он слишком ленив и не желает утруждать себя осмысленной компоновкой кусков. Наверное, согласовывает сценарий похорон собственной бабушки.
Ходи к психоаналитику, проникай все глубже и глубже в собственное подсознание, сделай из своих снов сценарий — все равно никуда не деться от досадной нелогичности повседневной жизни. Кино мне кажется честнее действительности, ведь там она профильтрована камерой. Пусть даже Фелисити умирает, все равно она не должна вмешиваться в мою жизнь, как не вмешивалась до нынешнего дня. Возможно, ей сейчас тоскливо, но она окружена комфортом, покойные мужья оставили ей немалые деньги, на стене висит пейзаж Утрилло, есть соседка по имени Джой, которая так напористо кричала в телефонную трубку. Я вспомнила, как Фелисити бросила меня, когда мне было десять лет и она была моей единственной поддержкой и опорой, оставила свою дочь Эйнджел — мою маму — умирать одну и улетела домой, в Америку, даже на похороны потом не приехала. Как я сердилась на нее тогда, клялась себе, что никогда не прощу. Какая крайность, какое требование ее внутреннего монтажера так безрассудно вынудили ее отказаться от нас? Когда-то, маленькой девочкой, я любила свою бабушку простой, бесхитростной детской любовью, но этим поступком она превратила мою любовь в немое осуждение.
На маму он, конечно, подействовал еще сильнее, ее любовь перешла в ненависть, такое часто случается с душевнобольными, они могут вдруг возненавидеть родных, даже собственную мать или дочь, и это самое страшное, что может случиться в мире. У Эйнджел хотя бы было оправдание — она сумасшедшая, но Фелисити-то вроде бы в здравом рассудке.
И вот теперь она мне выговаривала:
— Ты не прилетела ко мне, не сидела возле моей постели в больнице, а ведь знала, что я, может быть, умираю. — И это в два ночи по лондонскому времени, в десять вечера по лонг-айлендскому. Но что ей за дело, разбудила она меня или нет? И какой смысл ворошить сейчас прошлое?
— Ты провела в больнице всего одну ночь, — напомнила я.
— А вдруг это оказалась бы моя последняя ночь, — возразила она. — Не стану скрывать, я здорово испугалась.
Какая жестокая! А я, до чего же я устала. Когда зазвонил телефон, я только что вернулась из студии. Утром в десять придет Гарри Красснер с продюсером, чтобы одобрить окончательный монтаж, хоть это было бы чудом. Я и сама затруднилась бы сказать, что больше похоже на фантастику — звонок Фелисити или прожитый мной день. Воспаленные глаза слипались от усталости. Спать, спать — больше я ничего не хочу. А тут этот голос из прошлого, с привычной актерской аффектацией, чуть более хриплый, чем несколько месяцев назад, когда она звонила мне в последний раз, он словно бы из ночного телефильма, хоть и когтит мою совесть. Никуда не денешься, мы с ней единственные родственники. Мама умерла сто лет назад, рана затянулась, я не имею права отмахиваться от Фелисити.
— Я не успела бы прийти к тебе в больницу, тебя уже отпустили домой, — заметила я.
— Но ты-то этого не знала, — ехидно возразила она. — Да что там говорить, ты никогда не дорожила семейными узами.
— Неправда. — Я чуть не плакала. — Это ты бросила дом и семью и уехала на край света. А дом здесь, в Англии.
Это же полный абсурд. Такое случается при первом визите к психоаналитику: довольно нескольких добрых слов, сочувственного взгляда — и вас начинает душить жалость к себе, вы плачете, плачете, плачете и не можете остановиться, вам кажется, что случился серьезный срыв, и договариваетесь ходить к нему два года. Но сейчас я списала свои слезы за счет переутомления, мне казалось, что я — это вовсе не я, а персонаж из дурной мелодрамы, какие крутят по телевидению по ночам, и этот персонаж просто выдает запланированную реакцию.
— У меня другого выхода не было, иначе я и сама погибла бы, — сказала Фелисити тоже не без слез в голосе. — А от родных я никогда ничего не слышала, кроме упреков. — (Классический случай перенесения собственной вины на оппонента, но Фелисити, как и почти все ее поколение, не искушена в психологических изысканиях Фрейда. Спорить с ней бесполезно, и тем более доказывать, что она сама этот спор затеяла.) Она взяла себя в руки и с гордым достоинством произнесла: — Да, мне хотелось, чтобы ты была рядом, когда я буду умирать, но то была минутная слабость. Если человека нет рядом, когда ты жива, зачем он тебе, когда ты умираешь? Лишь потому, что в нем четверть твоей крови? Это вовсе не причина. Ты понимаешь, что такое смерть?
— Нет, — сказала я. Если бы и понимала, Фелисити я этого не скажу, тем более сейчас, когда от усталости нет сил и хочется плакать.
— Кто бы сомневался, — сказала моя бабушка Фелисити. — С тех пор как умерла Эйнджел, ты не вылезаешь из депрессий, не даешь себе ни минуты передышки, боишься хоть на миг задуматься об устройстве мироздания. Но я тебя не виню, все сложилось слишком уж печально. — Видно, инсульт, который перенесла Фелисити, что-то в ней изменил, ведь после смерти мамы она никогда не говорила о ней в моем присутствии. Моя сумасшедшая мама умерла в тридцать пять лет, отец кое-как дотянул меня до восемнадцати и умер от рака легких, хоть и не курил, разве что иногда марихуаной баловался.
— Беда в том, — сказала Фелисити, бросившая нас с мамой в самую тяжелую минуту жизни, и я не могу этого забыть, — беда в том, что я больше не могу жить одна. Вчера я обожглась, пролила на руку кипящее молоко, боль ужасная.
— Зачем тебе понадобилось кипятить молоко? — спросила я. Вот что значит быть монтажером: прежде чем приступить к главному, надо разобраться в мелочах, понять второстепенные и третьестепенные побудительные мотивы.
На другом конце провода наступило молчание. Я с тоской подумала о постели. Сегодня утром я ее не застелила, точнее сказать — даже не встряхнула и не расправила пуховое одеяло, не все ли мне равно, как будет выглядеть мое ложе вечером. Так всегда бывает к концу работы над фильмом. Потом можно будет в полное свое удовольствие мыть, тереть, наводить порядок, облицевать мрамором ванную на те огромные деньги, которые тебе заплатят и которые у тебя нет ни времени, ни желания тратить, а пока дом для тебя — всего лишь место, где ты кладешь ночью голову на пропитанную потом подушку, а рано утром вскакиваешь и снова мчишься на работу.
— Надеюсь, ты крепче, чем твоя мать, — сказала Фелисити. — Ту все время куда-то заносило. — Что ж, наверное, так тоже можно описать проявления параноидной шизофрении, или маниакально-депрессивного психоза, или какого-то другого заболевания, которое находили у мамы врачи.
— Знаешь что, не надо меня пугать, — сказала я. Если ты выросла в семье, где есть душевнобольные, ты обладаешь великим преимуществом: ты знаешь, что сама-то ты здорова. — Ты не ответила на мой вопрос.
