Она собиралась увидеться со своим братом Мартином. Если он нарисуется.
Мартин, надо отдать ему должное, выразился исчерпывающе. В книжном магазине, где он работал, нынче были авторские чтения. Если без Мартина не обойдутся, он твердо обещает быть в следующий раз. Если нет – они встретятся в ресторане.
Мэгги успешно выстроила свое расписание. В пять тридцать – к врачу. Это было на Парк-авеню в районе Восьмидесятых. У нее осталось время вернуться домой и заняться стиркой, с которой не вышло в прошлые выходные, а потом пойти в ресторан. После еды она возьмет такси и отправится в свой офис в Мидтауне, где будет до полуночи, а то и до часа ночи работать над контрактом. Мэгги была юристом. Она работала в конторе «Брэнч и Кейбелл» и, как все молодые помощники в крупных манхэттенских юридических фирмах, трудилась не покладая рук. Юристы конторы «Брэнч и Кейбелл» были почти бессмертны. Они не нуждались ни в сне, ни в отдыхе. Они пахали в своем небоскребе, где кабинеты были обшиты деревом, давая советы сильным мира сего и рассылая внушительные счета за ночные часы.
Мэгги была довольна жизнью. Она родилась в городе, но ее родители переехали, когда ей было восемь. Ее отец Патрик, который, как она подозревала порой, больше интересовался бейсболом, чем страховым делом, любил говорить, что после того, как «Гиганты» перебрались в Сан-Франциско, а «Доджеры» в Лос-Анджелес, у него не осталось ни одной мало-мальски серьезной причины торчать в Нью-Йорке. На самом деле ее родители были в числе сотен тысяч белых семей среднего класса, которые в пятидесятые и шестидесятые годы покинули все более неспокойные улицы Манхэттена и перебрались в мирные пригороды.
В 1969 году брат вернулся в город, и родители встревожились. Они разволновались еще сильнее, когда Мэгги устроилась в контору «Брэнч и Кейбелл», и настояли на осмотре квартиры до того, как она ее снимет, а уж когда Мэгги заявила о намерении бегать трусцой вокруг пруда в Центральном парке, до которого было рукой подать, родители взяли с нее слово не показываться там ни в одиночку, ни в темное время суток.
– Я буду бегать вместе с другими, – пообещала она.
И правда, летом, в семь утра, там были десятки людей, занимавшихся тем же.
– Джеки Онассис тоже бегает вокруг пруда, – сказала матери Мэгги.
Джеки она ни разу не видела, но слышала, что так оно и есть, – пусть мать успокоится.
Нынешним летом у родителей возникли новые страхи.
– Хоть бы полиция поймала это чудовище! – твердила мать всякий раз, когда Мэгги звонила.
Мэгги ее не винила. Маньяк, называвший себя Сыном Сэма, за последние месяцы напугал многих – он расстреливал молодых женщин и рассылал в полицию и газеты дикие письма с обещанием нанести удар вновь. До сих пор он орудовал в Куинсе и Бронксе, но напоминать об этом матери было бесполезно.
– Откуда ты знаешь, что он не явится на Манхэттен? – спросила она, и Мэгги, естественно, крыть было нечем.
Невыносимая жара простояла весь день. Похоже было, что это надолго. Мэгги переоделась в легкие юбку и блузку, мечтая выпить чего-нибудь холодного, да побольше.
Хуан Кампос стоял на тротуаре и смотрел за великую черту. Он тоже отметил знойную духоту, а сейчас буквально чувствовал наэлектризованность воздуха. В любую секунду мог грянуть гром.
Он глядел на Центральный парк. Его подружка Джанет жила в Вест-Сайде на Восемьдесят шестой улице, недалеко от Амстердам-авеню. Она шла к нему через парк.
Машина «скорой помощи», сигналя и завывая сиреной, вывернула с Третьей и помчалась к Мэдисон-авеню. Обычное дело. На Восточной Девяносто шестой всегда надрывались «скорые», так как рядом находилась больница.
Хуан стоял на пересечении Девяносто шестой и Парк-авеню. Квартира, куда он недавно переехал, была на другой стороне Лексингтон-авеню. Он снял ее в подаренду на год и не знал, задержится ли в ней дольше. До сих пор в его жизни не было никакой определенности. Так откуда ей взяться сейчас? Но неизменным осталось, по крайней мере, одно: он жил на северной стороне великой черты.
Родная улица. Девяносто шестая. Поперечная, конечно, как Восемьдесят шестая и Семьдесят вторая, Пятьдесят седьмая, Сорок вторая, Тридцать четвертая и Двадцать третья. Каждая по-своему отличалась, но в 1977 году в Девяносто шестой было кое-что принципиально особенное. Она являлась границей между двумя мирами. По одну ее сторону находились Верхние Ист-Сайд и Вест-Сайд, по другую – Гарлем, куда никогда не захаживали люди вроде его друга Горэма Мастера. Но те, кто считал, что Гарлем стал полностью черным районом, глубоко заблуждались. В Гарлеме было не счесть других диаспор, и самая крупная располагалась в его южной части, за Девяносто шестой улицей и восточным отрезком Пятой авеню.
Эль-Баррио, латиноамериканский Гарлем. Приют пуэрториканцев.
Хуан Кампос был пуэрториканцем и прожил в Эль-Баррио всю жизнь. Когда ему было семь, его отец умер, и мать Мария выбивалась из сил, работая уборщицей и силясь прокормить единственного сына.
В Эль-Баррио жилось трудно, но Мария Кампос была крепка духом. Она гордилась своим происхождением. Любила готовить обильную острую смесь из латиноамериканских, таинянских
[90]
и африканских блюд – основу пуэрто-риканской кухни. Суп из долихоса, pollo con arroz
[91]
, рагу, мофонго
[92]
и блюда фри, кокосы и плантаны, окра и маракуйя были главными в рационе Хуана. Иногда Мария выходила на люди и танцевала под барабанный рокот bomba
[93]
или развеселую guaracha
[94]
. Это были редкие случаи, когда Хуан видел мать искренне счастливой.
Но в первую очередь ее снедало честолюбие. Мария Кампос понимала, что ее жизнь вряд ли изменится, зато о сыне можно помечтать, и эти мечты были грандиозны.
– Помни великого Хосе Сельсо Барбосу! – говорила она.
Барбоса был бедным пуэрториканцем с плохим зрением, который вырвался из нищеты, стал первым среди соотечественников, кто получил американский диплом врача, и завершил свою жизнь их героем и благодетелем.
– Хуан, ты должен стать таким, как он, – втолковывала она сыну.
