– Извини, папа. Нету.
Это была одна из причин разногласий. Горэм курил марихуану всего один раз в жизни. Дело было в 1966-м, на уик-энде после окончания средней школы. Он помнил свою нерешительность и как друзья твердили, что Боб Дилан приучил Битлов к траве прямо здесь, в 1964 году в Нью-Йорке, после чего и родились их главные шедевры. Была ли правда в этой ахинее? Он понятия не имел.
Но Горэм не стал повторять. Может быть, ему не очень понравилось изначально или вмешались врожденные консерватизм и осмотрительность. Кое-кто из его друзей увлекся ЛСД, последствия были ужасны, и Горэм мысленно увязал тяжелые наркотики с мягкими. Какой бы ни была причина, он окружил себя приятелями, большинство из которых не употребляли наркотики, и ему было стыдно, что отец не такой.
– На улице огромная свалка, всюду мусорные мешки.
– Уж это точно.
– Но наша любовь к городу все равно не померкнет.
– Верно.
– Насколько я понимаю, ты все еще хочешь переселиться сюда и стать банкиром?
– Семейная традиция. Ты не в счет, разумеется.
Не прокрался ли в его тон упрек? Если и да, отец предпочел его проигнорировать.
– Помнишь, бабушка дала тебе серебряный доллар Моргана? Банк Моргана тут ни при чем, это имя дизайнера.
– Помню? Да, он постоянно со мной. Это мой талисман, почетный знак. – Горэм чуть проказливо улыбнулся. – Ребячество, наверное.
На самом деле доллар означал большее. Он был напоминанием о торговом и банковском прошлом семьи, когда Мастеры еще владели состоянием – тем, которое его заблудший отец ни разу не попытался вернуть.
Но отец, к немалому удивлению Горэма, пришел в восторг:
– Молодец, Горэм! Бабушка была бы очень довольна. Ей хотелось дать тебе вещь, которую ты будешь ценить. Значит, ты попробуешь устроиться в банк, когда доучишься?
– Попробую.
– Жаль, что нет моего отца, он бы помог. Я знаю кое-каких банкиров, могу обратиться.
– Все в порядке.
– Банкирам нравятся такие, как ты.
– Надеюсь.
– Призыва боишься?
– Пока нет, но могу загреметь, когда закончу учебу. Может, подамся в духовную школу или не знаю куда. Некоторые так и уклоняются.
– Мартин Лютер Кинг считает войну аморальной. Но ты, я думаю, протестовать не пойдешь.
– Я предпочитаю не высовываться.
– Поступай потом в школу бизнеса. Будешь магистром делового администрирования.
– Я хочу несколько лет поработать, а потом – в Колумбийский университет.
– А дальше, как станешь магистром, женишься?
– Когда дорасту до вице-президента. Может быть, до его помощника. Помощник меня устроит, если найду подходящую партию.
– Подходящую супругу для бизнесмена?
– Думаю, да.
– Твоя мама была бы отличной супругой для бизнесмена, – кивнул Чарли. – Замечательной. – Он помолчал. – События не всегда развиваются по намеченному сценарию, Горэм.
– Знаю.
– На твоем месте я сохранил бы эту квартиру. Ежемесячная уборка обойдется недорого. Я оставлю достаточно, чтобы оплатить. А жить в хорошем доме – это обезопасить себя от многих проблем.
– Папа, я не хочу об этом думать.
– Тебе и не нужно думать. Так будет, и все. Это место подходит тебе намного больше, чем мне. Надо было переехать в Сохо, – вздохнул Чарли. – Моя ошибка.
Сохо: южная часть Хаустон-стрит. Это был тихий, пустынный район былых складов и булыжных мостовых, в котором художники могли за очень небольшие деньги приобрести студию или лофт. Пройти немного на север – и вот уже Гринвич-Виллидж. Горэм понимал, что отцу там было бы хорошо. И он уже подбирал ответ, когда Чарли внезапно спросил:
– Знаешь, куда я хочу? К Музею Гуггенхайма. Свозишь меня?
Они взяли такси. Чарли был слабоват, но к моменту, когда они вышли на углу Пятой авеню и Восемьдесят девятой улицы, показалось, что у него прибавилось сил.
Шедевр Фрэнка Ллойда Райта приходился по вкусу не всем, но Горэм понимал, почему он нравится отцу. Белые стены и цилиндрическая форма, благодаря которой музей напоминал перевернутую коническую спираль, не сочетались с новинками новейшего градостроения и открыто против них восставали. Чарли Мастер был в бешенстве от огромных стеклянных башен, которые с конца 1950-х вырастали целыми блоками. Предписания насчет отступа от красной линии, раньше обязывавшие архитекторов заострять небоскребы, смягчились. Высоченные, с плоскими крышами, словно пни из стекла и стали, они возносились на сорок и больше этажей, затмевая небо. В качестве компенсации для людей были созданы открытые площадки на уровне земли, но ими пользовались мало, и там часто царили холод и запустение. Что касалось самих стеклянных башен, то Чарли, срываясь на крик, называл их тоской и уродством. Его особенно возмутил банковский башенный комплекс в Мидтауне на Парк-авеню, который выглядел личным оскорблением для родной улицы.
Однако причудливые, изогнутые очертания Музея Гуггенхайма органически вписывались в пейзаж как некое загадочное растение. Вид здания ничуть не раздражал Чарли. Полюбовавшись, он предложил Горэму немного пройтись по Пятой авеню.
За последние двадцать лет городские улицы заполонил транспорт, но одно утешение было гарантировано. На большинстве крупных магистралей установили одностороннее движение. На Парк-авеню с ее богатым набором двойных сплошных линий оно осуществлялось в обе стороны, но западнее, на Мэдисон, устремлялось к окраинам, а обратный поток направлялся на Пятую. Поэтому воскресным утром, тем более в феврале, по ней шагалось спокойно. Чтобы не натыкаться на мусор, они держались ближе к парку.
Музейная миля, как ее называли в народе, была одним из красивейших мест. Оставив позади Музей Гуггенхайма, они прошли мимо прекрасных жилых домов на другой стороне. Затем миновали длинный неоклассический фасад Метрополитен-музея и одолели еще кварталов десять по направлению к Музею Фрика. Чарли шел медленно, но был полон решимости продолжать путь и время от времени всматривался в Центральный парк, любуясь, как предположил Горэм, зимним пейзажем. Когда они поравнялись с Музеем Фрика, Чарли вздохнул:
– Горэм, я уже немного устал. Наверное, придется взять такси.
Горэму показалось, что ехать всего два шага, но он не собирался спорить, а желтый автомобиль подкатил через считаные секунды. Усевшись, Чарли криво улыбнулся.
– Так и не нашел, что хотел, – признался он.
– А что ты искал?
– Чувака в красной бейсболке. Он обычно болтается в парке. У него хорошая дурь.
– Вот оно что.
Значит, они ходили за марихуаной. Горэм испытал раздражение, и отец заметил.
– Ты не понимаешь, Горэм, – произнес он тихо. – Это облегчает боль.
