– Джон Браун – герой.
– Он не герой! – возразил Фрэнк. – Он сумасшедший! Его атака на Харперс-Ферри была безумием! Похоже, ты забываешь, что он и его сыновья уже хладнокровно убили пятерых только потому, что те выступали за рабовладение!
– Это ты так говоришь.
– Потому что это правда.
В начале 1860 года отношения между Севером и Югом были скверны, как никогда. А Фрэнк прикинул и решил, что есть дополнительный фактор, который еще сильнее расшатывает ситуацию.
Фрэнк Мастер прожил достаточно долго, чтобы осознать наличие в огромной трансатлантической экономической системе своих великих циклов, подобным погодным. Она описывала круги от спада к расцвету и с каждым новым неизменно прирастала, однако через каждые несколько лет случались кризисы, купцы разорялись, но если проявить благоразумие, то спад мог быть таким же доходным, как и взлет.
Трансатлантическую систему уже какое-то время трепал шторм. Но пострадали не все – его собственный бизнес даже процветал. Однако кого не задело вовсе, так это крупных плантаторов с Юга. Спад ли, подъем, а мир, похоже, все больше нуждался в хлопке. Крупным плантаторам никогда еще не жилось так хорошо.
«Хлопок – король», – победоносно говаривали они и были так уверены, что с Югом им все нипочем, что даже раздавались голоса: «Если янки выберут республиканца, желая нас разорить, то к черту Союз! Пусть Юг будет сам по себе».
На Севере, разумеется, мало кто воспринял это всерьез.
– Фанфароны с Юга городят вздор, – презрительно говорила Хетти.
Но Фрэнк был не столь уверен в этом.
По его мнению, грядущие президентские выборы могли оказаться опасным мероприятием. О чем бы там ни писали в «Чикаго трибьюн», ему представлялось маловероятным выдвижение кандидатуры Линкольна от республиканцев. Несомненно, что у других шансы выше. Но тем не менее ему стало весьма любопытно взглянуть на этого субъекта и разобраться, что он за птица.
Огромный темно-красный массив Куперовского института занимал треугольный участок между Третьей авеню и Астор-плейс. Фрэнка всегда восхищал его основатель Питер Купер, промышленник-самоучка, который построил первую в Америке железнодорожную паровую машину, а после основал этот великолепный колледж с бесплатным вечерним обучением для рабочих-мужчин и дневным – для женщин. Самое сильное впечатление на Фрэнка производил Большой зал. Он был построен лишь в прошлом году для официального открытия института, но успел стать одним из самых популярных мест для разнообразных собраний.
Они пришли заблаговременно – и правильно сделали, потому что зал стремительно заполнялся. Оглядевшись, Фрэнк наскоро прикинул и сказал Хетти:
– Твой Линкольн собрал изрядную толпу. Сегодня здесь будет полторы тысячи человек.
Минуты текли, и Хетти с совершенно счастливым видом рассматривала публику. Повсюду обнаруживались ее знакомые. Фрэнк удовольствовался тем, что постарался как мог припомнить отчеты о дебатах Линкольна и Дугласа. Немного времени спустя он не удержался и заговорил:
– Насколько я понимаю, Хетти, мистер Линкольн ратует за свободу и равенство для чернокожих?
– Безусловно.
– Однако я точно помню, что в Иллинойсе он заявил, будто ни в коем случае не позволит им голосовать и заседать в жюри. Что ты на это скажешь?
Хетти невозмутимо взглянула на него:
– По-моему, все очень просто, дорогой. Скажи он иначе, его бы не выбрали.
Фрэнк только собрался заметить, что она, когда ей нужно, легко договаривается с собственной совестью, но начавшееся движение в боковой части сцены свидетельствовало о начале мероприятия.
Джентльмен, представлявший оратора, не стал затягивать вступление. Прозвучали скупые вежливые слова о достойном госте, была выражена надежда на то, что публика окажет ему доброжелательный прием и заинтересуется его речью. Он повернулся, приглашая оратора. И появился Авраам Линкольн.
– Господи! – ошеломленно пробормотал Фрэнк.
Он видел в газетах пару портретов Линкольна и счел их неприглядными. Но ничто не подготовило его к тому шоку, который он испытал при виде Линкольна во плоти.
Деревянной походкой и чуть сутулясь сцену пересек очень высокий (как минимум шесть футов и четыре дюйма, по прикидкам Фрэнка), тощий темноволосый человек в длинном черном сюртуке. Одна паучья рука висела, вторая была согнута, ибо в своей лапище он держал пачку бумаг. Дойдя до кафедры в центре сцены, он повернулся к толпе. И Фрэнк чуть не ахнул.
Складки на гладко выбритом лице Линкольна были так глубоки, что казались расщелинами. Из-под косматых бровей на публику тяжело и будто бы безнадежно смотрели серые глаза. Фрэнк подумал, что в жизни не видел такого скорбного лица. Заложив руки за спину, Линкольн еще секунду-другую сверлил общество взглядом. Затем заговорил.
И тут Фрэнк скривился. Невыносимо. Этот долговязый, нескладный субъект издавал звуки столь тонкие, скрежещущие и в целом неприятные, что они резали слух. Хотелось, чтобы он замолчал. И этого человека чикагские газеты прочили в президенты? Но деваться было некуда, пришлось слушать. И чуть погодя Фрэнк отметил несколько вещей.
Во-первых, Линкольн не стал прибегать к высокопарной, эмоциональной риторике. Просто и буднично, в выверенной адвокатской манере, он выдвинул первый аргумент. И вот какой.
Его оппоненты, подогретые странным решением по делу Дреда Скотта, заявили, будто отцы-основатели, авторы Конституции, и думать не думали, что конгресс должен обладать правом вообще запрещать или разрешать рабовладение на той или иной территории. Поэтому Линкольн изучил предмет и нашел доказательства в отношении двадцати одного из тридцати девяти отцов-основателей, согласно которым все они, по сути, узаконили именно это право. А Вашингтон лично подписывал документы, запрещающие рабовладение. Итак, либо отцы-основатели отрицали собственную Конституцию, либо Конституция действительно вооружила конгресс правом принимать подобные решения.
Конечно, Линкольн мог просто обозначить это как статистический и законодательный факт, сопроводив его для пущей эффектности какими-нибудь высокопарными фразами. Но его ораторский гений заключался в буквоедстве. Неторопливо, скрупулезно, называя даты и поименно – соответствующих отцов-основателей, разъясняя обстоятельства дела, Линкольн придирался к каждому вотуму. И, занимаясь этим, он каждый раз почти одними и теми же словами делал один и тот же вывод: «…ничто ни в их понимании, ни в разделении местных и федеральных властей, ни что-либо еще в Конституции не запретило федеральному правительству контроль над рабовладением на федеральной территории». И это монотонное повторение слов – не трубное и пафосное, но спокойное и рассудительное – производило ошеломляющий эффект.
Других заявлений он не сделал. Он просто показал, исключив всяческие сомнения, что конгресс имел право принимать решения по рассматриваемому вопросу. Воззвав к рассудку аудитории, он полностью завладел ее вниманием. Она была восхищена.
