– Похоже на новенький доллар.
– И да и нет. Мы уже сорок лет выпускаем доллары США, но этот старше. Это голландский доллар. Его называли львиным.
– Впервые слышу о таком.
– Они были в ходу во времена моего детства, но так состарились и истерлись, что мы называли их собачьими. Клянусь, этот никогда не бывал в обращении. Ему, должно быть, лет полтораста – может, больше, но он как новенький.
Удивленно покачав головой, он протянул доллар Фрэнку.
Фрэнк посмотрел на монету. На лицевой стороне был изображен величественный лев, на оборотной – какой-то рыцарь. Он вернул ее отцу.
Тот задумчиво изучал девочку.
– Может, продаст? – Он показал ей, что хочет купить монету. Она встревожилась и помотала головой. – Гм… – произнес Уэстон. Немного подумав, он указал на вампумный пояс. – Обменяемся?
Фрэнк увидел, что девочка заколебалась, но лишь на секунду. Она снова помотала головой и протянула руку за монетой.
Отец посмотрел на остальных индейцев. Они бесстрастно наблюдали.
– Наверное, ее родня, – сказал он. – Может быть, они велят ей продать. – Он обернул монету кожаным ремешком, так что получился сверточек. – Пожалуй, надо с ними поговорить.
Но девочка уже откровенно расстроилась. Она снова протянула руку и молча умоляла вернуть ей монету.
– Отдай ей, пап, – вдруг попросил Фрэнк. – Оставь ее в покое.
Отец повернулся к нему и удивленно нахмурился:
– В чем дело, сынок?
– Это ее, пап. Ты должен отдать.
Отец чуть помедлил:
– Я думал, тебе понравилась эта штуковина.
– Нет.
Не слишком довольный, отец все же пожал плечами и вернул монету девочке. Она взяла ее, зажала в кулаке и побежала по траве к своим.
Уэстон раздосадованно уставился на воду.
– Вот, стало быть, и Ниагарский водопад, – сказал он.
Когда они пошли по тропе обратно, Уэстон предупредил:
– Не поддавайся чувствам, Фрэнк, когда ведешь торговлю.
– Не буду, пап.
– Я про девочку. В ней, может, и есть капля белой крови, но все равно она дикарка.
Вечером они обедали у губернатора, и завтрашние пассажиры провозглашали тосты за новый канал, расхваливая его на все лады. Фрэнк был изрядно возбужден предстоящим плаванием и предвкушал, как будет проходить через шлюзы.
После еды, когда мужчины перешли к напиткам и сигарам, Фрэнк спросил у отца разрешения выйти.
– Конечно иди, сынок, только не уходи далеко. Как вернешься, сразу и ляжем. Нам надо хорошенько выспаться.
Буффало был очень маленьким городом. Его называли деревней, но Фрэнк решил, что нет, уже городок, который растет на глазах. Вокруг ни души, тишина. Небо чистое, но холодно не было.
Фрэнк пересек канал и дошел до небольшого отрезка берега, где был открытый участок с камнями и соснами. Присев на камень, он уставился на воду. Щеку поглаживал ветерок, который вскоре окреп, судя по тому, что зашумел в кронах.
И Фрэнк, сидя там, вызвал в памяти образ девочки. Он был рад своему поступку и гадал, где она сейчас – может, тоже думает о нем. Он надеялся, что так оно и есть. И он задержался, хотя и немного продрог, думая о ней под вздохи ветра среди ветвей.
Потом пошел обратно.
За чертой Файв-Пойнтс
1849 год
Мэри О’Доннелл рано ушла из лавки. Она спешила. Отказавшись от обычного маршрута мимо таверны Фронса, она юркнула на Уайтхолл и по привычке оглянулась, желая убедиться, что дьявола нет. Ни тени его, слава богу. Она сказала ему, что еще час будет на месте. Если он явится искать, то обнаружит, что ее давно и след простыл. Ему это не понравится. Совсем не понравится.
Ну и пусть. Лишь бы не узнал, где она.
За последние годы район разительно изменился. Два больших пожара – первый в 1835 году, когда она едва вышла из пеленок, и второй четыре года назад – пожрали много красивых старых кварталов за Уолл-стрит. Исчезли славные старинные дома – голландские и георгианские. Южная оконечность Манхэттена теперь была больше торговым, нежели жилым районом. Лавка, в которой работала Мэри, была не так уж плоха, но ей хотелось сделать рывок, убежать от себя прежней и начать новую жизнь. Подальше от дьявола и всех его дел. И сейчас ангел-хранитель предоставил ей шанс.
Обычно Мэри шла вдоль Ист-Ривер за доки и купеческие конторы на Саут-стрит и достигала Фултон-стрит. Затем сворачивала на запад и проходила квартал. Потом, ускорив шаг, спешила на север, в Бауэри. Мэри пролетала мимо Файв-Пойнтс, переходила Канал возле таверны «Бычья голова» с ее медвежьей ямой. Оттуда оставалось всего четыре квартала до Деланси-стрит, где жили они с отцом.
Но сегодня, спеша по Уайтхоллу, она с облегченным вздохом свернула на величественный и протяженный Бродвей. Тротуар был заполнен людьми. Дьявол не показывался.
Скоро она достигла церкви Троицы. Несколько лет назад церковь перестроили в высоком готическом стиле. Ее заостренные своды и прочный шпиль добавили пейзажу толику старомодной торжественности, словно напоминая прохожим, что деньги протестантов с Уолл-стрит, ее завсегдатаев, хранят веру не хуже, чем набожность средневековых времен. Но Уолл-стрит, пролегавшая напротив, была, как никогда, языческой. Что говорить – даже Федерал-Холл, где Вашингтон давал присягу президента, сменился безупречным греческим храмом, за гордыми колоннами которого разместилось таможенное управление.
Она устремила взгляд вперед. Во времена Вашингтона постройки на Бродвее становились все реже примерно в полумиле за Уолл-стрит, сменяясь полями и усадьбами. Но теперь Манхэттен застроили полностью, от реки до реки, еще на три мили. И с каждым годом огромная сетка Нью-Йорка растягивалась все шире и дальше, как будто некий великан в посевную высаживал своей могучей ручищей ряды домов. Шумный Бродвей тянулся перед ней широкой магистралью еще две мили, после чего делал полуповорот на северо-запад и продолжался огромной диагональю по линии старой Блумингдейлской дороги. Конечный пункт путешествия Мэри находился в доброй полумиле за этим изгибом.
Она дошла до старого выгона Коммон. Большой треугольный пустырь сохранился, но недавно на нем возвели грандиозный новый Сити-Холл. Подобно пышному французскому или итальянскому дворцу с мраморной облицовкой, тот гордо взирал через широкий проспект на юг. Но если взглянуть на него сзади, то открывалась любопытная вещь. Северный фасад не был облицован мрамором и остался из простого темно-коричневого песчаника. Во времена его постройки большинство городских кварталов, а лучшие – все до единого, возводились лицом на юг. Поэтому было незачем тратиться на северные фасады, которые видела одна беднота. А за роскошным дворцом в большой клоаке посреди города как раз и селился бедный люд.
