– Что тебе сказать… – рассудительно промолвила Эмма, глядя в
огонь и словно бы видя там красивое, загорелое, желтоглазое, обрамленное рыжими
локонами лицо этой похотливой, распутной стервы. – Во-первых, это все у тебя
было доменя, во-вторых, она, конечно, очень красивая, и я даже где-то тебя
понимаю…
И тут же она представила то, что было уже при ней: увидела
это лицо сладострастно запрокинутым, увидела грудь Катрин, выпущенную наружу из
лифчика, увидела задранную юбку, обнажающую бедра в черных кружевных чулках –
такие только шлюхи носят! – и стиснутое этими черными, бесстыдными бедрами
стройное юношеское тело. А заодно услышала шепот, который раньше предназначался
только ей, ей одной… и не выдержала. Сорвалась, закричала:
– Она мерзкая, омерзительная, я ее ненавижу, я ее не выношу,
я не хочу ее видеть!
Ну конечно, счастливый до смерти этой вспышкой ревности
(предназначенной, как он был уверен, ему) Илларионов кинулся ее утешать, и Эмма
в очередной раз выплакалась на его заботливо подставленном и уже знакомом
плече.
«И так теперь будет всегда!» – подумала она.
Странно: эта мысль не внушила особенной тоски. Наоборот,
принесла странное умиротворение. Ей было бы совсем хорошо, если бы не
мучительная колкая боль в сердце, которая отдавалась в висках: «Что сказать
ему? Что ему сказать? Как теперь все будет? Как будет теперь? Что мне делать? Я
запуталась, я запуталась!»
Именно теперь, когда ее немыслимая, заблудившаяся,
преступная судьба вдруг выбралась на ровную дорогу, освещенную солнцем (не
хотелось Эмме сбиваться на банальности, но ведь в том-то и сила их, и
живучесть, что они чудовищно, непробиваемо верны и точны!), овеваемую теплым
ветром, именно теперь она совершенно не знала, с какой ноги по этой ровной
дороге идти. Первый шаг уже сделан, но только теперь она вспомнила, что следом
влачатся тени, темные тени ее души, те самые призраки и скелеты, о которых
говорил проницательный Илларионов, говорил посмеиваясь и, такое впечатление,
совершенно не подозревая, что попадает не в бровь, а в глаз, и не просто в
глаз, а в самый зрачок… «Не оглядывайся! – просто-таки кричала, предупреждая,
старинная премудрость. – Не оглядывайся на прошлое, а то пропадешь!» И интуиция
Эммы готова была последовать этому совету, этой мольбе. Но сердце! С сердцем-то
что делать, как разорвать его надвое? Даже если это удастся, одна половина
всегда будет трепетать, и кровоточить, и томиться о незабываемом, о
чудесно-волшебном – о любви!
Можно себе представить, сколько раз уже пытался Роман ей
дозвониться. Он с ума сходит от тревоги, это понятно. Надо включить телефон…
«А я не сходила с ума, когда он там с ними… то с Фанни, то с
Катрин? Ничего, пусть помучается!» – ожесточенно подумала она, еще крепче
зарываясь в плечо Илларионова.
– Ну ты и плакса у меня, оказывается, – усмехнулся тот. –
Давай я тебя так и буду звать – Плакса? А ту картину ван ден Берга так и
подпишу: не «Дорогой Эмме», а «Дорогой Плаксе».
Она только начала было смеяться, с трудом вырываясь из
всхлипываний, как зазвонил телефон. И после нескольких гудков и любезного
предложения автоответчика оставить сообщение после сигнала (aprиs le bip, как
говорят французы) зазвучал мужской голос, полный страстного желания угодить:
– Мсье Илларионов, это Доминик Хьюртебрайз. Ваш заказ снят
со стенда и упакован, вы получите его в любую минуту, как только пожелаете. Но
только, к сожалению, не сегодня: машина отдела доставки с охраной уже ушла по
другому адресу, пока я вам дозванивался. Кроме того, здесь сейчас находится
Сесиль Валандон, в салоне которой вы сделали несколько снимков, и она готова
упаковать те работы, которые вы назовете. Ждем вашего звонка в любую минуту!
– Ух ты, – радостно сказал Илларионов. – Да это мошенник
Хьюртебрайз нарисовался. Погоди-ка… – Он легонько чмокнул Эмму в голову и
подскочил к телефону: – Мсье Хьюртебрайз? Извините, не смог сразу снять трубку.
Приятные известия… Очень рад, что ван ден Берга никто не успел купить. Давайте
договоримся так. Ничего мне посылать не нужно, я приеду сам и все заберу не
позднее чем через час-полтора. Прихвачу пару своих бодигардов, так что все
будет надежно, как в сейфе Лионского кредита. А теперь можно пригласить к
телефону мадам Валандон? И, если не затруднит, передайте ей ту контрольку,
которую я у вас оставил, хорошо?
Илларионов взял с письменного стола неземной, просто
чудовищной красоты и причудливой формы (потрясенная Эмма уже успела узнать, что
это так называемое цилиндрическое бюро XVIII века, и в этом кабинете ему
составляли компанию канапе эпохи Людовика XVI, комод-жардиньер – подставка под
цветы, по-русски говоря! – а также три стула и два кресла аналогичной эпохи, не
считая нескольких картин, относящихся к тому же периоду французской истории)
черный конверт с маркой фотоателье и вынул из него несколько фотографий.
Придерживая ухом трубку, просмотрел их и выбрал три:
– Мадам Вадандон? Большое спасибо, что смогли связаться со
мной. У меня тут жизнь внезапно сделалась несколько неупорядоченной, прошу
простить. Мсье Хьюртебрайз передал вам контрольку? Пожалуйста, взгляните. Меня
интересуют объекты номер 6, 16 и 19.
Одновременно он показывал Эмме фотографии, на которых были
запечатлены: напольные часы со сверкающим циферблатом на затейливой резной и
позолоченной подставке, картина с веселыми и вроде бы не вполне трезвыми
античными божествами, а также перстень с огромным синим камнем, напоминающим
сапфир, окруженным множеством более мелких, похожих на бриллианты.
– Нашли? Отлично. А реально будет мне получить все это
примерно через полтора часа? Я как раз подъеду… О, спасибо, большое спасибо,
мадам Валандон. До скорой встречи!
Он положил трубку и повернулся к Эмме:
– Одевайся, поехали!
– Куда? – спросила она, не отводя глаз от фотографий,
которые Илларионов небрежно бросил на стол.
– На достопамятный Лонгшамп, который отныне всегда будет
окружен для меня особым сияющим ореолом! – ответил Илларионов, выходя в
соседнюю комнату, где находилась его спальня и где стоял циклопических размеров
гардероб, наполненный, правда, только наполовину (вторую половину он пообещал
отдать под вещи Эммы, а когда она с хохотом сказала, что ее вещичек хватит
заполнить только пять процентов предоставляемой площади, Илларионов сообщил,
что берется доказать ей, что заполнить это пространство дамскими шмотками можно
в течение одного дня). – Там меня ждут новые покупочки, – продолжал Илларионов.
Голос его звучал глухо: наверное, он уже забрался в шкаф. – Кольцо – тебе,
остальное нам обоим. Ты любишь сапфиры? Про бриллианты не спрашиваю, кто их не
любит!
Эмма стояла молча, опустив голову, вонзив ногти в ладони.
Потом заговорила:
