Илларионов приехад на рю де Прованс, и Эмма не могла
сообразить, как и когда назвала адрес. А, ну да, что-то такое было… Ну вот, они
приехали, и Эмма смутно видела сквозь завесу слез дом, подъезд… Кажется, кто-то
из соседей столкнулся с ними внизу, может быть, это была графиня, которая вечно
торчала в подъезде, потому что больше ей совершенно нечего было делать, она же
одна жила, а в подъезде люди то и дело мелькают, все какое-то общение.
Бедняжка, конечно, какая страшная это штука – женское одиночество… А потом в
сознании Эммы настал какой-то провал, из которого она выбралась, ощутив
ладонями горячие плечи, гладкую грудь, которая прижималась к ее груди,
мохнатые, словно бы звериные, ноги, которые сплелись с ее ногами, и губы,
которые терзали ее губы.
«Как, когда мы успели?..» – мелькнула мысль и пропала, и
Эмма вся отдалась безумной скачке, потому что затянувшееся ожидание изнурило
тело. Ведь нельзя, ведь невозможно же только гнаться за призом, нужно же
наконец и получить желаемое, вожделенное!
Она прикрыла глаза, чтобы не видеть взмокшего от пота лица
Илларионова, на котором проступало какое-то мальчишеское отчаяние и даже страх.
Она понимала, что еще немного, еще совсем капелька этого страха – и с ним
случится то же, что случилось с ней: он ничего не захочет, ничего не сможет. Но
Эмма-то все про себя знала: она была скована цепями, нерасторжимыми цепями
своей любви, ее теперешняя холодность была платой за эту любовь. Она была
обречена испытывать счастье только с одним на свете человеком. Ведь и вчера,
когда она заходилась в протяжных, мучительных стонах под придавившим ее
Арманом, которого ненавидела, презирала и к которому больше ничего не
чувствовала, она испытала это наслаждение лишь потому, что Арман был похож,
пусть отдаленно, но все-таки похож на того, кого она любила и по ком истомилась,
иссохла от ревности. Но сейчас, с Илларионовым, она хотела освободиться от
воспоминаний, ведь, по счастью, не было более разных людей, чем этот, случайный
партнер и тот – любимый, взлелеянный ею цветок. Хотела освободиться, но не
могла.
– Помоги мне, – вдруг прошептал Илларионов умоляюще. –
Помоги и мне, и себе. Скажи, что я должен сделать, чтобы у тебя получилось? Ну
что…
Была тайна. Ее нельзя было выдавать. Но Эмма подумала, что
эта тайна уже стала достоянием других женщин, иначе… иначе все было бы иначе!
Ну а раз так, почему не открыть ее заодно и Илларионову? Ведь иначе Эмма его
потеряет! А он еще нужен…
– Скажи, что ты сразу понял, что я тебя хочу, что ты не
знаешь, как это делается! Скажи, что для тебя это в первый раз! Скажи, что ты
боишься… боишься…
Илларионов глубоко вздохнул, приподнялся над ней на руках.
Эмма не смотрела на него – зажмурившись, она вызывала в памяти другое лицо,
другой голос, запах другого тела. И слова, которые мог сказать только тот,
другой!
Она подсказывала – Илларионов покорно повторял. И шепот его,
в первое мгновение принужденный, становился все жарче по мере того, как
разгоралось в любовной горячке тело Эммы. И когда она в самый сладкий, самый
заветный миг стиснула его, сжала, сдавила своими напрягшимися мышцами, он
хрипло выкрикнул что-то бессвязное, уткнулся лбом в ее плечо и забился в
судорогах и стонах вместе с ней. А она кусала губы, чтобы не выдать себя
окончательно, чтобы не выкрикнуть то любимое имя, которое вырывалось у нее в
такие мгновения…
В навалившемся полубеспамятстве-полусне Эмма с трудом
осознавала, что Илларионов не разжимает объятий, хотя оба они уже лежали
обессиленные, мокрые, опустошенные, ни на что больше не способные… только на
то, чтобы медленно возвращаться к жизни. Губы его бродили по ее шее, щеке,
виску.
– Ну ладно, – хрипло выговорил наконец Илларионов, – ладно.
На первый раз прощается, но второй раз запрещается. Я благодарен ему за то, что
мы вместе смогли доставить тебе удовольствие. Но теперь я буду делать это сам,
один, без посторонней помощи. И тебе придется привыкнуть к тем словам, которые
я тебе буду говорить. И если я захочу сказать, что это не я – робкий мальчишка,
а ты – глупая беспомощная девчонка, что не нужно меня бояться, что больно
только в первый раз, – значит, я это скажу. Поняла?
– Ты можешь говорить, что хочешь, – пробормотала Эмма, – Но
что значит – первый раз, второй раз? Ты что, решил ввести это в привычку?
– А ты против? Погоди-ка.
Он резко встал, и Эмма сжалась в комок от внезапно
нахлынувшего холода. Ну да, ведь здесь, на шестом этаже, нет центрального
отопления, а электрический калорифер такой слабенький, что толку от него нуль.
На улице же хоть и солнце, но до тепла еще далеко.
Как тепло ей было рядом с Илларионовым, как тепло!
Он огляделся:
– А холодильник где?
– Нету у нас никакого холодильника, – ответила Эмма. – А
что, ты хочешь виски со льдом? Льда нету. И виски тоже.
– Не хочу я никакого виски, с чего ты взяла? – засмеялся
Илларионов. – Я пить хочу. Водички минеральной не найдется?
– Нету минералки, извини, – вздохнула Эмма. – Ни «Перье», ни
даже какой-нибудь самой простенькой, в пластиковых бутылках. Впрочем, вы,
миллионеры, воду из пластиковых бутылок не пьете, судя по художественной
литературе.
– Я только пиво не пью из пластиковых бутылок, потому что
это пойло для свиней и немытых плебеев, – насмешливо посмотрел на нее сверху
Илларионов. – А впрочем, я вообще не люблю пиво. А насчет воды… Где-то я читал,
не помню где, будто только те брезгливо заявляют, что не могут пить минералку
из пластиковых бутылок, кто еще некоторое время назад даже представить себе не
мог, что вода бывает не только из-под крана. Гениальное клеймо для пижонов,
правда? Ну так вот – я не пижон.
Он подошел к раковине и напился прямо из-под крана,
совершенно не стесняясь, что стоит голый, что Эмме видно его утомленное
естество и сильно поросшие волосами бедра, что она с любопытством разглядывает
его мохнатые ягодицы и сильные стройные ноги. Сверху он был гладкий-гладкий,
словно из мрамора выточенный, а внизу волосатый. Как такие существа назывались
у греков и римлян? Сатиры? Силены? Да уж…
Эмма вспомнила, как его шерсть щекотала ей ноги, и ее
зазнобило. Потянула на себя покрывало, однако Илларионов в это время подошел со
стаканом воды:
– Пить хочешь? Нет? – Сунул стакан на шаткий столик (в этой
комнатушке все было на расстоянии вытянутой руки!), снова упал рядом, обхватил
Эмму руками и ногами, сунул ее голову себе куда-то под мышку, завернулся вместе
с ней в покрывало и даже на голову его натянул.
– Слушай, я намерен кое-что уточнить, – сказал он, сплетая
ее пальцы со своими. – Ты не замужем?
