– Да вы не то подумали, – сердито сказал мальчик, правильно
истолковав мгновенное выражение ужаса, промелькнувшее на лице Фанни. – Нет, ну
до чего же вы все однообразны! Как будто на свете только и есть, что трахаться
или не трахаться с женщиной или с мужчиной, как будто больше ни из-за чего не
может осточертеть жить!
– Вообще-то я говорила не о сексе, а о любви… – заикнулась
Фанни, и мальчишка снова откинул со лба волосы этим раздраженным движением, от
которого у нее защемило сердце.
– Да какая разница? – грубо оборвал ее он. – Не только в
сексе или даже в любви смысл жизни. Просто все так для меня сошлось –
невыносимо, понимаете? Невозможно больше терпеть! Думаете, легко было решиться?
Я хотел, чтобы все кончилось, а тут вас черт принес. Теперь я не смогу, не
потому, что страшно, а потому, что снова буду думать о матери, как она это
переживет и как будет искать меня по моргам и больницам, а я буду лежать под
этим мостом… Видите, я нарочно набил карманы камнями, чтобы меня не унесло
течением, чтобы остаться под этим мостом, чтобы меня когда-нибудь нашли и она
могла меня похоронить!
И он тряхнул полами куртки – из карманов и впрямь посыпались
камни. Мальчишка наклонился, чтобы подобрать их и снова сунуть в карманы, но
Фанни вдруг принялась расшвыривать их в стороны носками кроссовок, бессвязно
бормоча:
– Не надо… погоди… не надо… брось!
Сцена была дурацкая, и камни были дурацкие, слишком мелкие,
легкие, им не в силах было бы противостоять стремительному подводному течению
Сены. Тело мальчишки все равно выкинуло бы вверх, и оно поплыло бы под мостами,
завораживающе мерцая сквозь зеленую воду этим бледным лбом, и черные волосы
влачились бы за ним, словно невиданные водоросли…
Фанни, не выдержав этой воображаемой картины, вдруг
закричала:
– Не надо! Прошу тебя!
Крик ее был так внезапен и страшен, что они оба оторопели и
уставились в глаза друг другу.
Потом лицо его расплылось в глазах Фанни, и она услышала его
жалобный, срывающийся – детский! – голос:
– Не надо, не плачьте, вы что?!
– Ничего, – сказала Фанни хрипло, с силой проводя рукой по
лицу и сминая ресницы, – я не плачу, это просто ветер.
– А, ну да… – нерешительно согласился он и отвел было глаза,
но тут же снова взглянул на Фанни чуть исподлобья, сквозь спутанные пряди волос.
Она не знала, не понимала, сколько прошло времени.
– Извините, – сказал наконец мальчик. – Я… извините, я у вас
отнимаю время. Вам, наверное, пора? До свидания, спасибо большое!
Он протянул руку, и Фанни вложила в нее свою. Мальчишка
тряхнул ее, легонько сжав, отпустил очень бережно, потом улыбнулся – ох,
Пресвятая Дева, что же сделала с его лицом и глазами эта мгновенная улыбка,
каким светом зажгла! – и ринулся прочь по мосту, канул где-то в переулках Сите,
ни разу не оглянувшись.
Фанни точно знала, что он не оглянулся: ведь она смотрела
ему вслед.
А вот чего она не знала, так это того, что на нее все это
время тоже смотрели. Наблюдатель находился неподалеку, буквально в десятке
метров: прятался между закрытых ларей, возле которых днем топчутся букинисты.
Он вел себя очень осторожно, и Фанни даже не подозревала о его присутствии. Ему
было видно все, хотя и не слышно, но по выражению лиц Фанни и этого спасенного
ею юноши он вполне мог догадаться о смысле разговора.
Он всматривался и удовлетворенно кивал головой. Все шло по
плану, все шло как надо! Дай бог, чтобы события так же развивались и впредь.
Наблюдавший за Фанни человек не последовал за ней, когда она
наконец медленно пошла по мосту, а потом побежала по нему все быстрее и
быстрее. Со стороны могло показаться, будто она решила догнать парня… может
быть, провести с ним еще одну банальную душеспасительную беседу… Однако
наблюдатель знал, что таков маршрут обычной утренней пробежки Фанни: через
Пон-Неф, потом по набережной Сите до Пон-Рояль, потом через Тюильри и Лувр на
площадь Колетт, мимо Комеди Франсез на улицу Ришелье – и оттуда до улицы де ла
Бурз, откуда всего несколько шагов до ее дома на углу рю де Колонн.
Этот человек хорошо знал маршрут Фанни, потому что следил за
ней давно.
А вот чего он не знал, так это того, что за ним самим тоже
кое-кто следил давно. А также и этим утром… этим сумрачным февральским утром,
которое, впрочем, с каждой минутой становилось все яснее: на сегодня синоптики
обещали некоторое потепление, а прогнозы парижских синоптиков всегда сбываются.
Или почти всегда.
* * *
Инсулиновая кома… Вообще-то правильнее ее называть
гипогликемической, но это не суть важно. Так вот: инсулиновая, или
гипогликемическая, кома – это такая штука, которая происходит с человеком
внезапно, как бы ни с того ни с сего. К примеру, ваш попутчик в поезде вдруг
начинает дрожать, потеет, у него кружится голова, все двоится в глазах,
начинаются судороги, он теряет сознание… и, вполне может быть, умирает прямо на
ваших глазах. Причем, даже если вы врач и распознали признаки, вы можете не
суметь ничем больному помочь, настолько быстро развивается гипогликемическая
кома – то есть внезапное, реактивное и очень значительное снижение глюкозы
(сахара) в крови. Гипогликемия – это антипод диабета. Диабет лечат, как всем
известно, с помощью инсулина, который именно что уменьшает содержание сахара в
крови. Но если здоровому человеку, не диабетику, сделать инъекцию инсулина (или
ввести его критическую дозу каким-то другим способом), он запросто может
умереть.
По какой причине это может быть сделано?
По небрежности медсестры, перепутавшей инсулин с другим
препаратом (порою такие эпизоды происходят в лечебных учреждениях, другое дело,
что они не афишируются, ну и слава богу, зачем народ зря пугать, меньше знаешь
– лучше спишь); в случаях заболеваний эндокринной системы; у запойных после
пика опьянения; при некоторых почечных болезнях… По многим довольно-таки
причинам, короче говоря. И одна из них – прием сахароснижающих препаратов,
особенно если у человека больны почки, печень или налицо сердечная
недостаточность.
Константинову повезло (если, конечно, уместно говорить о
везении по отношению к покойнику, труп которого находится на вскрытии): эксперт
ему попался добросовестный, вдобавок – некогда работавший на «Скорой помощи» и
случаев с диабетической и инсулиновой комой наглядевшийся. Поэтому он ее
распознал, вернее, заподозрил, несмотря на то, что со времени смерти больного
прошло семь часов.
