Итак, часом позже Фанни его ни за что не заметила бы в этом
укромном уголке в самом начале Пон-Неф. Как раз там, где пешеходная дорожка
сворачивает с набережной Лувра на мост, стоят на парапете два чугунных фонаря.
Между ними – изгиб каменной ограды моста и полукруглая каменная скамья. Вот уже
почти год, в любую погоду, каждое утро в шесть тридцать пять (ровно в шесть
подъем, пятнадцать минут на торопливое умыванье и одеванье, двадцать минут
трусцой от ее дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн) Фанни замирает рядом с
этой каменной скамьей и кладет руку на парапет. Он серо-белый и в мутном свете
раннего утра кажется мертвенным, изрыт раковинками, оставленными временем и
досужими прикосновениями все тех же туристов. Раковинки черные – Фанни
повторяет про себя, что они забиты не грязью, а пылью времен. Кстати, настоящий
нормальный парижанин (если, конечно, он не историк и не поэт) такими
высокопарностями не мыслит – метафора насчет пыли времен могла прийти в голову
только туристу. Ну правильно, это были слова Лорана, которого, правда, трудно
назвать туристом. Но и парижанином он не был. И никакой он был на самом-то деле
не Лоран, это Фанни его так стала называть, чтобы не ломать язык на его
невероятном, несусветном, варварском имени…
Они впервые встретились именно здесь, возле этой каменной
скамьи, где сейчас стоял какой-то парень, перегнувшийся через парапет так
низко, что Фанни видела только его туго обтянутый сизыми джинсами зад и ноги,
казавшиеся чрезмерно длинными, потому что он приподнялся на цыпочках. Какое-то
дурацкое мгновение Фанни верила, что это Лоран. Но нет, конечно: незнакомец был
слишком худой, слишком мелкий. И у нее слезы подкатили к глазам – потому что
этот тщедушный парень, нагло задравший свой зад над парапетом, занял ее святое,
ее священное место, ее Мекку, куда она прибегала, словно смиренная паломница
(если предположить, что паломницы, тем паче смиренные, способны бегать, а не
брести, тащиться, влачиться… или что они там вообще делают в своем пути к
святым местам), уже почти год в тщетной надежде вернуть невозвратимое.
Фанни и сама понимала, что надежда эта напрасна, глупа и
смешна, однако ничего не могла с собой поделать. Отчего-то ей казалось, что
если Лоран решит вернуться к ней, то не приедет в ее бистро, не позвонит, не
подкараулит около дома, а однажды рано утром явится сюда, на Пон-Неф, и станет
поджидать ее, опершись на серо-белый мертвенный парапет и поглядывая то на
набережную Лувра, откуда должна появиться Фанни, то на другой конец моста, где
голуби еще дремлют на голове, плечах и чрезмерно широком кружевном жабо
зеленого, бронзового Анри IV (ну да, памятник ему находится именно здесь, на
Пон-Неф, и бессмысленно искать его в любом другом месте, будь это даже сад
Тюильри!).
Лоран придет именно сюда, потому что здесь, на этом самом
месте, они с Фанни встретились год назад.
Вот таким же ранним февральским утром она стояла, низко
перегнувшись через парапет, и смотрела на куклу, которую темно-зеленая вода
Сены несла под мост. Кукла была роскошная – с распущенными темно-рыжими
волосами, которые вились за нею наподобие водорослей, и в длинном белом платье.
У нее было ярко намалеванное лицо с наивным, блаженным выражением, как будто ей
страшно нравилось колыхаться в ледяной воде под бледным утренним полусветом,
изливавшимся сквозь серые войлочные тучи. Откуда она тут могла взяться, интересно
знать, если Сена пуста? Откуда свалилась? Нет в обозримом пространстве никакого
суденышка, ни яхты, ни баржи, ни плавучего ресторанчика, и даже прогулочным
катерам «Batobus» еще рано фланировать по Сене… К примеру, происходи дело в
восемнадцатом веке, можно было бы подумать, что какая-нибудь отчаявшаяся узница
(может быть, даже сама королева Мария-Антуанетта!) выбросила ее из окна
Консьержери, чьи округлые башни, ныне объект туристических воздыханий, когда-то
наводили трепет и ужас на парижан. Однако сейчас в Консьержери не тюрьма, а
музей, и некому там швыряться куклами! Наверное, куклу уронили с какого-нибудь
моста или с набережной… Хотя вообразить прохожего (даже туриста, даже японца!),
который прогуливался бы с куклой в обнимку в шесть тридцать утра по мостам или
набережным Парижа, а потом бросил ее в воду, словно совершил некое
жертвоприношение… Жуть какая!
И впрямь, в этом зрелище – плывущая по Сене нарядная кукла с
распущенными волосами – было нечто жуткое и в то же время завораживающее. До
такой степени завораживающее, что Фанни не могла отвести взгляд от белой
фигурки, которую течение затягивало все дальше и дальше под мост. И она
наклонялась все ниже, провожая ее глазами, как будто для нее было страшно важно
увидеть, как кукла скроется под мостом: наткнется, к примеру, на каменную опору
или проскользнет мимо.
Ну вот, значит, она наклонялась ниже и ниже, и вдруг ее
кто-то ка-ак схватит сзади за бедра, ка-ак рванет назад, оттаскивая от
парапета! Фанни взвизгнула, обернулась, даже размахнулась, чтобы дать пощечину
обнаглевшему клошару. Отчего-то она вообразила, что на такую наглость способен
только непроспавшийся клошар, поднявшийся с одной из многочисленных
вентиляционных решеток, которые теперь все стали ночлежками клошаров, потому
что оттуда веет теплым воздухом… Канули, канули в прошлое те времена, когда
бездомная нация ночевала под мостами, стараясь не оскорблять взоров
достопочтенных парижан живописным зрелищем своих лохмотьев… Однако Фанни
увидела пред собой вовсе не клошара, а весьма тщательно одетого господина,
который на дурном французском языке сказал:
– Извините, я испугался, что вы упадете прямо в воду.
На вид ему было лет сорок, а может, сорок пять. «Моложе
меня», – привычно отметила Фанни и привычно огорчилась, что с некоторых пор все
привлекательные мужчины вдруг сделались моложе ее. Он был среднего роста, с
темными волосами и холодноватыми серыми глазами (неотразимое сочетание для
Фанни, которая терпеть не могла однообразия типа: светлые глаза – светлые
волосы, темные глаза – темные волосы, прощая это последнее сочетание только
самой себе), со свежим румяным лицом и не то смущенной, не то дерзкой улыбкой.
Фанни мгновенно оценила элегантную куртку от «Барбери», распахнутую чрезмерно
широко для столь сумрачного и столь раннего утра – с явным намерением
продемонстрировать щеголеватый пуловер из настоящего кашемира… Бог знает отчего
ей вспомнился ехидный диалог из Дюма: «На нем все новое, он одет с иголочки…
Вот именно, у этого господина такой вид, словно он впервые оделся!»
Оба они, Фанни и этот господин, спустя всего лишь год с
небольшим станут сообщниками в убийстве, но пока, разумеется, они об этом даже
не подозревают. Нет, непосредственно своих рук кровью они не обагрят. Однако
роли в предстоящей трагедии сыграют отнюдь не второстепенные, и если бы то
убийство, которому еще предстоит совершиться, когда-нибудь стало предметом
судебного разбирательства (а это не произойдет, оно так и останется
нераскрытым), то и Фанни, и этот тщательно одетый сорокапятилетний господин
были бы названы сообщниками убийцы и подстрекателями его. То есть тоже
заслуживали бы наказания. Но их минует чаша сия…
