Они не виделись с момента Катерининого замужества, и у Ольги накопилось множество вопросов.
– Павлина говорила, у тебя было чудное платье. Понравилась тебе твоя свадьба?
Катерина старалась не вспоминать о свадебной церемонии и о том, как поклялась перед Богом принадлежать Гургурису до конца жизни.
– Красиво было, – безучастно сказала она.
– Расскажи же мне про свой дом. Павлина говорит, это вилла на улице Сократус. А готовить ты научилась?
– Научилась. Кухня там со всеми современными удобствами, даже новая электрическая плита есть.
– Но все-таки, не сама же она готовит? Тебе, наверное, все равно приходится делать всю основную работу.
– Да, приходится. А кириос Гургурис очень любит поесть.
– Могу себе представить, – сказала Ольга и улыбнулась Катерине, но заметила, что на ее лице не промелькнуло ни тени ответной улыбки.
Вечером Ольга рассказала о своих наблюдениях Павлине.
– Не такой я ожидала увидеть молодую жену, – заметила она.
– Да, правда. Она какая-то хмурая, – согласилась служанка. – Но она ведь и с самого начала к нему особой любовью не пылала.
– Да, но я-то надеялась, со временем она как-то привыкнет к кириосу Гургурису, – возразила Ольга.
– Ну, еще не так много времени прошло, – сказала Павлина.
– Мне показалось, она как будто не совсем здорова, – нерешительно сказала Ольга.
– То есть ребенка ждет? Быстро же она!
– Такое ведь может быть, правда?
– Может, но, думаю, мне-то уж она бы рассказала! – воскликнула Павлина слегка ревниво.
– Что ж, я ее просила зайти еще на будущей неделе – будем надеяться, к тому времени ей станет лучше.
Когда Катерина пришла снова, Павлина заметила, что вид у нее еще более поникший, чем в прошлый раз. Старая служанка пыталась найти очевидные признаки беременности, но их не было. Просто пропал какой-то огонек. Павлина ясно помнила, как увидела Катерину впервые. Это был тот день, когда Евгения с детьми пришли на улицу Ирини, и даже тогда эта пятилетняя девчушка с открытым простодушным лицом словно светилась изнутри. Все мучились страхами и подозрениями, а девчушка в светлом платьице с оборками так и сияла. А теперь, через годы, этот свет погас. Девочка, которая, казалось, и ходить-то умела только вприпрыжку, превратилась в женщину, еле волочащую ноги. Не было больше ни блеска в глазах, ни ясной улыбки – из нее словно вытянули все жизненные силы.
Была середина августа, самый жаркий день за все лето. В спокойном серебристом море отражалось бесцветное, затянутое дымкой небо. Впустив Катерину в дом, Павлина налила ей на кухне прохладительного.
– Ты хорошо себя чувствуешь? Что-то ты какая-то молчаливая.
– Все хорошо, Павлина. Просто очень уж душно сегодня.
– И больше ничего, правда? Я уж думала, с тобой что-то случилось. У кириоса Гургуриса все в порядке?
– Да, – неловко ответила Катерина. Она не хотела нарушать данное себе обещание: терпеть и не жаловаться. – Все хорошо.
Молодая женщина встала, ей хотелось поскорее сбежать от расспросов Павлины.
– Можно, я пойду к кирии Комнинос?
Она пошла наверх с двумя платьями в руках и увидела, что Ольга стоит на верхней площадке.
– Здравствуйте, кирия Комнинос, – сказала Катерина, стараясь изобразить веселость.
– Доброе утро. Пойдем в гардеробную?
Катерина пошла за ней и вскоре уже намечала булавками швы и замеряла длину рукавов и подола. Обычно они непринужденно болтали во время этих примерок, но, видя, как нахмурены у Катерины брови, Ольга не решалась начать разговор.
Ей не хотелось совать нос в чужие личные дела, однако без слов ясно было: что-то не так, Катерина несчастлива. Инстинкт подсказывал Ольге, что это как-то связано с Григорисом Гургурисом. Этот надменный, самоуверенный человек, который не раз сидел за ее обеденным столом и хохотал над своими же глупейшими шутками, наверняка повинен в том, что грусть заволокла Катеринино лицо, словно облако. Ольга знала, что такое несчастливый брак, и ей было знакомо это выражение молчаливого отчаяния. Втайне она чувствовала, что у нее много общего с этой молодой женщиной. Обе совершили одну и ту же ошибку, и для обеих она обернулась пожизненным приговором.
Катерина подняла глаза от своей работы и заметила на тумбочке фотографию Димитрия в рамке. В точности такая же, как та, что Павлина дала ей, – единственная его фотография во всем доме на улице Ники.
Ольга заметила, куда смотрит Катерина.
– Он был очень красивый, правда?
– Да, – нерешительно ответила Катерина. – Очень. И храбрый.
В глазах у нее блестели слезы. Сейчас она смотрит на лицо человека, который отважно сражался против немцев, а ночью будет спать в одной постели с тем, кто охотно жил бы при немцах и дальше. С коллаборационистом. Ее душил стыд.
В следующие недели Катерина еще несколько раз приходила к Комниносам. Павлина каждый раз пыталась добиться от нее, отчего она так несчастна, но модистра отмалчивалась.
Прошло уже больше двух лет со дня гибели Димитрия, и Ольга перестала носить траур. Однажды Катерина была у нее и разглаживала новую юбку, светло-голубую в горошек.
– Правда, приятно надеть что-нибудь цветное? – спросила Катерина.
– Не знаю даже, – ответила Ольга. – Непривычно как-то.
Тут в дверях спальни возникла Павлина, вся красная. Она бежала по лестнице бегом и теперь задыхалась от быстрого подъема и от избытка чувств.
– Кирия Комнинос… Мне нужно вам что-то сказать. Кое-что случилось.
– Павлина! Что такое? В чем дело?
– Ничего страшного. Но это невероятно. Просто невероятно.
– Павлина, да говори же! – В голосе хозяйки звучало нарастающее недовольство.
Катерина застыла, слегка смущенная, с юбкой в руках. Служанка стояла в дверях, так что незаметно выйти было нельзя.
– Не знаю, как вам и сказать… н-но это…
– Павлина, в чем дело?! – Ольга начала уже выходить из себя.
Служанка и в самом деле вела себя чрезвычайно странно, а теперь залилась неудержимыми слезами. Трудно было понять, от радости или от горя.
– Я знаю, что он умер. Но…
Катерина увидела, что за спиной Павлины стоит кто-то еще. Какой-то мужчина.
Ольга лишилась чувств. Катерина первой выговорила это имя.
– Димитрий? – произнесла она, чувствуя, как слезы текут по лицу.
– Да, это я.
Когда мать пришла в себя, сын сидел рядом с ней на кровати.
– Прости, что я так неожиданно, – сказал он. – Хотел сначала написать, но решил, что это слишком опасно. Вот и пришел так…
