Димитрий понимающе улыбнулся. Многие из этих богатых капризных дам были, по всей вероятности, частыми гостьями за обеденным столом у его родителей. Он зачарованно слушал, как мягко, но в то же время насмешливо описывает их Катерина.
Катерина и не догадывалась, что Димитрий специально ходит другой дорогой, чтобы встретиться с ней. Эти встречи никогда не были случайными. Раз или два, видя, что она идет домой с Элиасом, он не показывался им на глаза и сворачивал на другую улицу, оправдываясь перед собой, что не хочет мешать их, очевидно, личному разговору.
Катерина не меньше интересовалась новостями из того мира, в котором жил Димитрий. Она всегда жадно слушала его рассказы о музыкантах, игравших ребетику, и иногда какие-то имена оказывались ей знакомы. Димитрий стал реже ходить на такие концерты после гибели Василия и установления диктатуры, за которым последовали новые цензурные правила. Ребетику объявили крамольной, и полиция регулярно устраивала рейды в тех местах, где ее играли.
Димитрий рассказывал о своих занятиях, о профессорах, которые ими руководили. Пытался ввернуть что-нибудь забавное, но это было трудно. Медицина оказалась не самым подходящим предметом для юмора.
Разумеется, Катерина спрашивала об Ольге.
– Жаль, что она никуда не выходит, – говорил Димитрий. – Я не очень понимаю, что с ней, но, может быть, когда-нибудь пойму, если как следует изучу медицину.
– Может быть, мне скоро придется зайти к вам домой, – сказала однажды Катерина.
У Димитрия загорелись глаза.
– Зачем?
Кириос Морено на днях сказал Катерине, что скоро поручит ей отделку нового платья для кирии Комнинос. Их старейшая швея наконец уволилась после шестидесяти лет работы, и кириос Морено видел в Катерине ее преемницу. Марта Перес была знаменита в городе. Швы у нее выходили совершенно невидимые, а вытачки и складки она на руках прошивала лучше, чем любая современная машинка. Ее одежда прилегала к телу, как вторая кожа. Она была лучшей модистрой в мастерской, и Константинос с тех пор, как женился на Ольге, всегда настаивал на том, чтобы ее платья шила Марта. Но к семидесяти пяти годам усталость взяла свое.
Димитрий иногда видел кирию Перес, когда она приходила к ним, но его привела в восторг мысль, что теперь вместо нее будет приходить Катерина.
– Я уверен, мама будет рада тебя видеть, – сказал он с улыбкой.
Мир Катерины был царством шелка и атласа, пуговиц и бантов, вышивки и украшений – целая фабрика красоты. Это был мир цвета, а мир Димитрия был черно-белым. Обстановка в университете всегда была строгой, а во времена диктатуры стала еще мрачнее. В воздухе ощущалась смесь страха и протеста с нотками горечи: студенты, принадлежавшие к разным партиям, учились вместе, что создавало атмосферу напряжения и соперничества. Левых активистов и коммунистов загнали в подполье, но это, кажется, только придало им сил.
В одном отношении жизнь семьи Морено на какое-то время стала лучше: диктатура подавила организации, подогревавшие антисемитские выходки в начале тридцатых годов, и евреи в городе вздохнули свободнее.
– Вот уже полгода, – сказал Саул Морено сыновьям, – как на стенах нам ничего не пишут. Ни единого слова.
Они шли в мастерскую, и Катерина, как обычно, с ними.
– Это хорошо, – откликнулся Элиас, – иначе рано или поздно пришлось бы сказать маме, зачем мы без конца покупаем краску.
Исаак, который всегда смотрел на мир менее оптимистично, чем младший брат, и своими глазами видел погром в квартале Кэмпбелл каких-нибудь пять лет назад, не удержался от замечания:
– Можно посадить одного, другого, но если есть люди, которые нас ненавидят, поверь мне, они найдут способ проявить свое отношение.
– Да ладно тебе, Исаак, не будь таким пессимистом! – сказал отец.
– Я сам хотел бы ошибаться, но это ведь идет не только от левых. Ты не видел вчерашнюю газету?
– Нет, не видел.
– В Германии были еврейские погромы. Страшные. И сделали это не левые.
– Да где она, та Германия? – фыркнул отец. – А? Мы-то с вами в Греции!
– Отец прав, Исаак! Что нам до Германии? Давай уж остановимся на Салониках!
– Можешь останавливаться на чем хочешь, – сказал Исаак, – но, по-моему, это очень наивно с твоей стороны.
– Ну, не будем спорить из-за пустяков, – попытался унять сыновей Саул Морено. – Особенно при матери. Вы же знаете, она терпеть не может, когда вы ссоритесь.
– Неужели ты думаешь, что люди стали бы заказывать у нас все эти роскошные наряды, если бы они нас так ненавидели? – не отступал Элиас – ему хотелось посрамить теорию брата.
Пока сыновья спорили, Саул Морено открыл дверь в мастерскую. Да, нескольких клиентов он потерял, но все равно книги заказов у него исписаны сверху донизу. Людям в небывалом количестве требовались наряды для крещения и бар-мицвы, бальные платья, свадебные платья и костюмы – все новые и новые костюмы. Стоило моде измениться на сантиметр, касалось ли это ширины, длины отворотов или клеша на брюках, как в городе находилось множество мужчин, немедленно приходивших снимать новые мерки.
Жизнь в Салониках текла практически по-прежнему, богатые оставались богатыми, а бедные – бедными, разве что у последних теперь было меньше возможностей выразить недовольство. Люди почти не заметили, что в других странах Европы произошли резкие перемены. А потом, в сентябре 1939 года, Германия вторглась в Польшу, и началась новая мировая война.
В последующие месяцы Салоники не испытывали недостатка в новостях. Некоторые левые издания при диктатуре закрылись, но все равно оставались еще сотни газет, придерживавшихся самых разных взглядов на войну. Позиция диктатуры была двойственной. Она поддерживала политический союз с Францией, экономически зависела от Германии и находилась в дружеских отношениях с Муссолини, что в целом составляло шаткий нейтралитет, который не мог сохраняться долго. Хорошие отношения между Грецией и Италией, которые поддерживал Метаксас, начали портиться, когда итальянские самолеты стали летать над греческой территорией.
Димитрий и его друзья без конца спорили по этому поводу.
– Чего он ждет, этот Метаксас? Он что, не видит, что мы вот-вот окажемся там же, где остальная Европа? Что за пассивность!
– А что он может сделать?
– Готовить страну к войне!
– Возможно, он знает, что делает, – предположил Димитрий. – Может быть, это какая-то сложная дипломатическая игра, которой мы просто не понимаем.
– Я в это не верю. По-моему, он просто боится воевать.
– Генерал – и боится воевать! При любых политических убеждениях, если ты не готов воевать за свою страну, ты просто трус.
Студентам до сих пор приходилось напрягаться только умственно, но не физически, и теперь они рвались в бой. Молодые люди понимали, что Греция представляет собой легкую добычу.
